– Мерзко глядеть на вас, – произнес Коза, – крест целовали, свои головы спасая, а сами измену деяли, змеи-змеищи!

– Не лайся, стрелец, – остановил Сумороцкий, – крест целовали государю прежде. А для того мочно ворам крест целовать, чтобы старую клятву блюсти. То бог простит.

– Латинец ты! – тонким старческим голосом крикнул поп Яков. – Еретик! Латинцы поганые так-то судят!

Поп вскочил с лавки и восклицал, яростно указуя в пол пальцем.

– А ты вор. Кой ты поп! Как ты мочен был крестное целование разрешить! – возразил Сумороцкий.

– Ладно, батя, судачить с ними, – остановил попа Прохор Коза.

– Сказывай, дворянин, – обратился он к Сумороцкому, – в табор к Хованскому изменные письма слал ли и письма те были про что?

Хлебник во время допроса сидел у стола, опустив на руки голову, и молчал, словно его не было в горнице. Он был удручен дворянской изменой больше других. Мошницын занимался делами ямскими, судебными, хлебными, только изредка вмешиваясь в ратные. Гаврила же сам руководил всеми ратными замыслами. Ненадолго отступился, и вот…

«Если бы не покинул я Земской избы, то б не сгубили столько людей», – думал он.

Перед глазами его была гора мертвецов, порубленных саблями, поколотых копьями, пострелянных и измятых конями…

Занятый своими мыслями, хлебник не слушал допроса, который вели кузнец и Прохор Коза.

– Ты ли других дворян подбивал к измене? – услыхал он вопрос Мошницына.

– Я что тебе за ответчик! У каждого свой язык! – нагло сказал Сумороцкий.

– Отвечай ты, падаль! – внезапно вскочив, гаркнул Гаврила. – Со всегородним старостой говоришь, собака: поклоны бей!..

Он подскочил к дворянину.

Сумороцкий вздрогнул от неожиданности, но тотчас же усмехнулся.

– Ты што, воевода, в обиде, что ль, на меня? – спросил он.

Тогда Гаврила сгреб со стола кувшин с квасом и с размаху хватил им по голове дворянина.

Глиняный кувшин раскололся. Дворянин отшатнулся к стене и бессильно сидел с искаженным болью, побелевшим и мокрым от кваса лицом. Все кругом замолчали.

– Квасу не пожалел! – сдавленным голосом, через силу сказал в тишине Сумороцкий.

– Опять жартуешь!.. – крикнул Гаврила в злобе. – Жартуешь, мертвец! – Он схватил изменника за ворот и, встряхнув, треснул его головой о стену. Голова безвольно мотнулась и упала на грудь. Хлебник, не помня себя, ткнул кулаком в лицо и швырнул Сумороцкого на пол. Стоя среди горницы, он оглядел остальных дворян. Все сидели, притихнув и опустив глаза, и только Всеславин встретился взглядом с Гаврилой… Хлебник шагнул к нему и ударил его ногой в грудь… Тот со стоном обвис, как мертвый. Тогда Коза взял сзади Гаврилу за плечи.

– Буде, – сказал он, – угомонись, окаянный! Какой то расспрос?!

– Дворянское дело – расспрос!.. Вешать их всех! – тяжело дыша, проворчал хлебник. Он дрожал; глаза его напились кровью, и под усами губы казались синими.

– Сядь, Гаврила, – взволнованно сказал летописец. – Все надо рядом вершить. Как без расспроса! Надо ж измену вызнать!..

– Ладно, спрошайте. Больше не стану… – пообещал хлебник, но вдруг повернулся к дворянам: – А вы, дерьмо, смотрите – без жарту!.. Не то я…

Он не закончил фразы и вдруг вышел вон из горницы, хлопнув дверью…

Двое стрельцов подняли с пола Сумороцкого, полой его же одежды стерев ему кровь с лица.

Томила хотел продолжать расспрос по обычаю и велел приготовить бумагу для расспросных листов, но раздался в окна стук с площади. Захарка выглянул.

– Подьячий, скажи там старостам – чего волков держать в избе? – крикнули с площади. – Пусть ведут на дощан да при всем народе расспросят.

– На дощан!

– При народе! – согласным кличем отозвалась площадь.

– Захар, покличь-ка стрельцов, – приказал Мошницын. Стрельцы толпой вошли с крыльца в горницу.

– На каждого дворянина по два стрельца. Беречь изменников – не разодрали бы их, пока к дощанам доберутся, – указал Прохор Коза.

Связанных дворян подняли с лавок. Столкнувшись под низким потолком, брякнули два лезвия стрелецких протазанов, лязгнули обнажаемые сабли десятников, и длинное шествие потянулось из дверей Земской избы на залитую солнцем площадь.

Народ стоял сплошным морем от Рыбницкой башни до самых ворот Всегородней избы.

– Дорогу! – крикнул стрелецкий пятидесятник, и любопытные расступились, образуя по каждую сторону живую плотную стену, пышущую жарким дыханием и обильным потом.

– Ведут, ведут! – пронеслось по площади.

Вся толпа колыхнулась приливом к Земской избе.

– Не смеют и в очи народу глянуть – ишь, в землю уткнулись! – заметил кто-то в толпе, указав на дворян.

– Эй, стрельцы, покололи бы их тут.

– Каб не стрельцы, я б им сам вырвал зерки!

– Таких на огне палить, мучить надобно, чтобы легче народу стало!..

– Ей, старосты, слышьте – расспрос под пыткой чинить! – раздались кругом голоса.

– Пытать дворян! Слышь, Михайла Петрович!

Земские выборные гурьбою шли позади длинно растянувшейся вереницы стрельцов и охраняемых ими дворян.

– Пытать, Михайла Петров! – крикнул Уланка, стоявший тут же.

Все лицо его было обмотано, только один глаз и рот оставались открытыми. Белое полотно повязки покрылось бурой корой запекшейся крови, но он все же пришел на площадь.

– Суд укажет расправу! – ответил Мошницын.

Впереди в толпе вышла заминка: старик Терентий Безруков, площадный чеботарь, внезапно оттолкнув стрельца, подскочил к дворянину Всеславину и в мгновение ока воткнул ему в горло сапожное шило…

Раздался отчаянный визг дворянина. Стрельцы в смятении от неожиданности схватили Терентия за обе руки.

– Вяжи его! – крикнул стрелецкий десятник.

Но тут зашумели стоявшие вокруг горожане:

– Всеславин сына его из пистоля убил! Пусти старика! Пусти старика! Вы что – за дворян?! – закричали в народе.

– Пусти, говорю, – по-хозяйски вмешался силач, соборный звонарь Агафоша, сжав руку стрельца так, что тот искривился.

– У тебя бы, антихрист, сына побили! – воскликнул Сергей-стригун, обратясь к стрелецкому десятнику.

– Отдай мое шило! Отдай мое шило! – хрипел, вырываясь, старик, по лицу его из гноящихся красных глаз обильно струились слезы на жидкую бороденку…