«Вон как Иван ловко тогда рассудил, – подумал Гаврила, – даст же бог легкого языка человеку! А у иного колода во рту: знаю, что верно, а слова и нету!»
Хлебник во всю свою жизнь не был искателем большой мирской правды, подобно Томиле Слепому. С детства пекарь в чужой калачне, он выбился в люди трудной работой, завел свой калачный ларь, там понемногу стал торговать и мукой и зерном, ларь сменил на пол-лавки, потом покинул пекарное дело и перешел на торговлю зерном. В торговле мысли его не шли дальше двух хлебных лавок, дававших достаток ему с семьей. Грамоту он постиг, когда уже стал торговать, по совету лавочника-соседа, сказавшего, что, торгуя без грамоты, приходится вдвое платить за всякое дело приказным… Научившись читать и писать, обзаведясь двумя лавками – в городе и в Завеличье, Гаврила женился. Дела его шли хорошо, он не гнался за лихим барышом, изредка, кроме нужных в торговле дел, читал Часослов и Псалтырь, почитывал сонник да забавлялся загадками. Он посоветовал и сестре обучать сына Кузю грамоте – не ради высокой мудрости, а для житейских дел… Все его мысли о правде сводились всегда к тому, с чем сегодня столкнула судьба, да и здесь размышления не терзали его: он узнавал свою правду не исканиями ума, а сердцем. Простое честное чувство говорило ему едва ли меньше, чем могла подсказать неповоротливая мысль. Зато чувствам своим он верил, и, как только чуял, где правда, он тотчас готов был засучивать рукава и лезть за нее на кулачки.
Рослый, широкоплечий и сильный, именно этот испытанный дедовский способ борьбы за правду, подсказанную неравнодушным сердцем, Гаврила считал самым лучшим и верным. Так и случилось, что в серое дождливое утро в очереди у соляных весов он выступил ярым врагом Емельянова… За прямой нрав полюбили его псковские хлебники и выбрали старшиной, хотя он не был богат, как другие, как иные – речист или очень умен…
За горячее сердце полюбил Гаврилу и Томила Слепой.
Столкнувшись с Томилой, хлебник в удивлении увидел иную, прежде неведомую сторону грамоты. Он услышал писанья Томилы, узнал, что на свете множество книг, кроме «Рафлей», Евангелья и Псалтыри. Он полюбил даже слушать написанное, когда Томила читал ему вслух, но сам приняться за чтение не находил охоты… Беседы с Томилой не разбудили в нем мысли. Тихие рассуждения попа Якова тоже не волновали Гаврилу. С наивностью он принимал их на веру и верил в бога и в его апостолов лишь по привычке. Привычно крестился, когда начинал повседневный труд, привычно молился на ночь Иисусу Христу и Фоме…
Только тогда, когда сама жизнь, не спросив у Гаврилы, поставила его главою целого города, он с удивлением спросил себя, что же он должен делать… Томила Слепой поделился с ним замыслом великого ополчения земской рати против бояр… И внезапно в дремлющем мозгу Гаврилы Демидова пробудилась мысль. Она была прямым порождением его сердца и так же, как чувства Гаврилы, шла прямо, без поворотов. Путь к «Белому царству», указанный, как он подумал, все тем же апостолом Фомой, казался ему открытым.
Споры в Земской избе стали ему помехой на этом пути; не чувствуя себя в них сильным, чтобы их миновать, он старался ни с кем не спорить, хитро доводя все дела до последней минуты, когда спорить было уже поздно…
Возвращаясь с пожара острожков, хлебник уже все решил про себя. Вызвать Козу, собрать надежных стрельцов и послать по дворянским домам для захвата дворян, кинуть в тюрьму Ивана Устинова, Максима Гречина и Левонтия Бочара; Иванку и Кузю послать немедля посланцами к восставшим крестьянам, лучших стрельцов поставить в начальные люди вместо дворян, у Михаилы отнять ключи от царского хлеба и дать хлеб народу, от имени Земской избы объявить прощенье кабального холопства – и только после всего ударить в сполошный колокол, чтобы сказать народу о новых порядках…
Хлебник видел, что именно присутствие Томилы поставило неожиданное препятствие перед его решительными намерениями. Единство Томилы, Михаилы Мошницына и Прохора Козы стояло перед ним враждебной стеной.
– Ты, батя, что же молчишь? Али тоже не видишь правды? – спросил Гаврила. – Скажи им…
– Прав ты, Левонтьич, – сказал поп Яков, – ты сердцем прав, а Томила Иваныч – умом. Каб люди по сердцу на свете жили, то б царство христово на землю давно снизошло… А людям без мысли нельзя… Ты умом пораскинь – восхочет ли город идти за тобой? Дворян похватаешь, то стары стрельцы взбеленятся – они своих сотников не дадут в тюрьму… Больших посадских посадишь в тюрьму, то в середних тревогу посеешь: середние все возле больших жмутся, от них и живут. Больших посадишь и в городе лавки закроешь – середние сами-то все без денег, как торгу быть? А холопство… – поп запнулся. – Сказать по-христову, холопство – бесовское дело, да в людях корысть велика… Монахи и те не хотели отдать своих трудников…
Поп говорил размеренно, рассудительно. Тихий, ласковый голос его, привычный к увещаниям тон – все, казалось, было должно привести к спокойствию и единству мыслей, но Гаврила чувствовал наибольшее раздражение именно против попа, в поддержку которого верил всегда…
– Опять же крестьянам нельзя отворить городские врата… Не я страшусь – посадские их устрашатся. Горожане лад держат, привычны к земскому ладу. Все урядом своим живут. А крестьяне уряду градского не знают. Каждый двор своим обиходом живет… Впустишь их – и у нас весь обычай порушишь, а тем и сильны мы, что держим порядок да лад… Вот так-то, сынок Гаврюша! – заключил поп Яков.
Гаврила сидел, угрюмо потупив глаза, и молча нетерпеливо слушал попа. Теперь он взглянул сразу на всех. Он встретился с ясным взглядом Томилы и, раздражившись его добротой, отвернулся. Коза, не смея взглянуть на Гаврилу, уперся глазами в угол. Поп Яков ласково улыбнулся хлебнику, как ребенку, которому объяснил без того простое и ясное дело.
Михайла Мошницын смотрел на хлебника с любопытством и вызовом. За время отсутствия Томилы Слепого Мошницын не раз был вынужден уступить в том, что сам он считал неправильным. Гаврила всегда ухитрялся его обойти и поставить перед совершенным. Эти действия хлебника восстановили Мошницына против него. Чувство соперничества и зависти к решительной независимости Гаврилы заставляло его противоречить хлебнику даже в том, с чем в душе соглашался кузнец и сам… Сейчас Михайла доволен был тем, что не он, а другие сломили натиск Гаврилы, что он лишь слегка поддержал их, оставшись почти в стороне от спора. Хлебник лишился последней верной поддержки – попа. Это должно было смирить его нрав и заставить считаться с тем, что не он один избран народом во всегородние земские старосты.
