К ночи пришла с узелком бабка Ариша, поставила перед Томилой еду, но он не взглянул на нее.

Окно уже забелело рассветом. Издалека доносился собачий лай, крик петуха, бой часов, да порой – одинокий удар из пищали. Бабка, скрючившись, крепко спала на лавке с открытым ртом. Тараканы шумели, зудели мухи, ночные бабочки несколько раз налетали на пламя свечи, едва не гася его крыльями, а летописец с проснувшейся неустанностью, не отрываясь, писал:

«…А когда где случится – помрет воевода, и тогда Белый царь указует Земской думе обрать туды нового воеводу из дворян, из малых, середних или больших посадских, из ратных людей, а не то – из приказных и послать на то воеводы на убылое место, да так же, когда помрет думный советник, всем людям в том городе, откуда он родом, сойдясь на сход меж себя, из какого звания хотят обрать нового человека в царскую Земскую думу и на градские деньги велеть отъехать в Москву к управлению царством.

А когда где во граде случится – воевода станет судить не по правде, корыстью и самовольством, не спросясь земских выборных Всегородней избы, и того воеводу имать за стрелецкие караулы и на градские деньги гнать с ямщиком к Москве на расправу в царскую Земскую думу, а в Всегородней земской избе того града спрошать истцов и, доправив сыск, слать к тому розыскному делу в Москву же, розыскному старосте Земской думы.

А когда Земской думе случится судить воеводу за самовольство, что править хотел боярским обычаем, воровски нарушая уклад Белого царства, и когда земской сыск утвердит, что хотел воевода завзято нарушить обычай да боярскую старину воротить, и того воеводу казнить смертью».

Вдохновение охватило летописца. «Белое царство» стало для него великой явью. С каждой минутой оно рисовалось отчетливей и ясней. Подьячий перечитывал и снова писал. Свеча оплыла и угасла, но он не заметил ее конца, потому что уже взошло солнце. Томила спешил: когда государь въедет во Псков, все «Уложение Белого царства» должно быть готово, и царь Алексей Михайлович должен узнать его раньше, чем вступит обратно в Москву на отчий престол, если же он не захочет править по правде, то земская рать ему не помощник…

«…И сам Белый царь того Уложения обычаев нарушить не мочен, а коли нарушит, то будет, анафема, проклят из рода в род и будет престола отвержен и отвергнут от церкви, как бесовский слуга, и вкинут на вечное покаяние в каменной башне в монастыре, и вход в ту башню закласть кирпичом и замуровать навек, а пищу и воду давать в окошко до самой смерти, и слова живого ему не молвить, ни даже стражам его, а кто слово едино молвит, того отринуть от церкви господней и все животы его взять за казну, а детям его, и жене, и матери, и отцу за него не вступаться…

…А нового государя венчати на царство…»

На этих словах Томила заснул, уронив из рук лист и перо…

Проснувшись, бабка взглянула на спящего и улыбнулась – с лица Томилы исчезла бледность, дыхание стало ровнее, и покой царил на его лице…

После раздоров на площади хлебник, боясь измены, уже не покидал Всегороднюю избу. Оставив совсем свой дом, он поселился в Земской избе, в светелке, откуда была видна вся Рыбницкая площадь до самой башни. Сюда к нему приходили стрельцы, сюда поднимались подьячие и земские выборные по всяким делам, если нужна была подпись земского старосты или печать Всегородней… Внизу, в большой общей горнице Земской избы, уже насмешливо звали его воеводою Всех Давишь, большие ненавидели, но не смели ему перечить… По просьбе жены Гаврилы при нем неотступно был Кузя, который не звал его больше дядей Гаврей, а так же почтительно, как и другие, – Гаврилой Левонтьичем.

Хлебник приказал ему привести взятого ночью под стражу стрельца, заподозренного в измене.

– Сбежал стрелец, – сказал Кузя, поднявшись наверх. – Хотел схватить, ан его дома не стало – пропал…

Столкновение Гаврилы с Устиновым на Рыбницкой площади придало сил Гавриле. Народ стал его признавать своим, отделяя от остальных заправил Всегородней. В городе рассказывали о том, как он заставил писать в стрельцы монастырских трудников, как выслал пушки и порох крестьянам, как указал выдать хлеба вдовам и сиротам павших в бою стрельцов и горожан. Даже насмешливые слова Иванки о том, не спросить ли Хованского о помощи восставшим крестьянам, народ приписал Гавриле.

В эти дни Иванка затосковал.

– Томила Иваныч, – как-то сказал он, – ты на поправку пошел. Мне тут доле сидеть ни к чему. Я пойду к дяде Гавре проситься назад в лесную ватагу.

Томила не возражал, и наутро Иванка отправился во Всегороднюю избу.

Первый, кого увидал он, был Кузя, сходивший с крыльца Всегородней избы. Иванка его не видал с похорон Якуни…

– Кузьма! – крикнул он на всю площадь, стремительно выбежав из сторожки.

– Здоров, Иван! Недосуг мне. Скачу к Петровским воротам, дядя послал, – с непривычной озабоченностью сказал Кузя.

– Он тут сейчас?

– Тут он, тут. Подымись во светелку! – ответил Кузя, уже как-то особо привычно, тяжко, но ловко взвалившись на спину коня и отъезжая.

Иванка стоял на крыльце Всегородней избы, глядя ему вслед… В первый раз в жизни Кузя не нашел для него времени. Кузя был занят, у него было дело, он был серьезен… А Иванка по-прежнему оставался бездельником, болтуном, шалопаем…

Иванка вошел в Земскую избу, направляясь по лестнице в светелку. Он хотел уже распахнуть дверь и войти, когда услыхал спор в светелке. Он узнал двух старост – хлебника и кузнеца.

– Опять раздоры чинишь! – воскликнул Михайла. – Знал бы Томила Иваныч…

– Томила, Томила… Плевать я хотел на него! – разозлившись, вскричал хлебник. – Что мне твой Томила Иваныч. Лежит да мечту мечтает, а тут дела… и не стану я старых стрельцов страшиться: мужики нам подмога, и я их впущу во Псков и спрошать никого не стану…

– Раздор пойдет! – громко воскликнул кузнец. – Всяк в городе врозь потянет… больших от меньших отделишь! Помни, Томила сказал намедни – нет житья без единства…

– И ты хочешь единства? – спросил Гаврила. – А знаешь, оно в чем?

– Ну?

– А в том, что сказал не Томила – Иванка.