Стрельцы и дворяне Хованского отделили и погнали человек пятьдесят псковитян в гдовскую сторону. Те бежали, даже не отбиваясь…

«Как овцы!» – с досадой подумал хлебник… Ему было видно, как тут и там падают псковитяне убитыми, конные и пешие…

– Что ж творится, Левонтьич?! – воскликнул Михайла. – Измена какая-то. Знал заране Хованский, что мы выйдем биться!..

Хлебник не выдержал, он рванулся вниз, сбежал со стены и крикнул: «Коня!»

Толпа посадских охотников, собравшихся с оружием под стеной, не видала хода сражения. Но, возбужденная звуками битвы и воодушевленная решительным и порывистым движением хлебника, своего всегороднего старосты, она вся сжалась, словно каждый псковитин приготовился к решительному прыжку…

– Отворяй! – крикнул хлебник, взмахнув саблей.

Ворота распахнулись, и несколько сотен псковитян, с хлебником во главе, ринулись в поле с воинственным кличем и потрясая оружием…

И толпа эта, бессвязная, неумелая, но спаянная единой волей к победе, горящая вдохновением, бурным натиском смяла и растоптала обнаглевших дворян Хованского, осмелившихся слишком приблизиться к городским стенам…

Хлебник скакал впереди, яростно размахивая саблей и что-то громко крича, – и войско Хованского побежало. В числе других бежал от толпы земляков и Ордин-Нащекин, забыв всю мудрость Саллюстия и Цицероновы рассуждения о преторском указе, от которого было должно разбежаться войско псковского Катилины…

Но вдруг заметив и догадавшись, что предводитель толпы псковитян не воин, не ратный начальник, дворяне оправились. Они поворотили коней, несколько мгновений яростно защищались, сдерживая напор и ловко рубя руки и головы отважных охотников, потом рванулись вперед. Псковитяне шатнулись и отступили, тогда дворяне ринулись вслед за ними, круша их направо и налево и беспощадно рубя им головы… Из дворянских рядов ударили выстрелы… Гаврила выронил саблю и, покачнувшись, ухватился за гриву своей лошади. Подоспевший Прохор Коза схватил под уздцы его лошадь и поспешно повлек к городским воротам, пока Максим Яга выводил из боя всех остальных псковитян…

В тот же миг по дворянскому войску ударили пушки со псковских стен: пушкари улучили минутку, когда их ядра не могли попасть по своим… Ошарашенные внезапностью удара дворяне отступили, и городские ворота распахнулись навстречу возвращавшимся с поля битвы…

Дворяне несколько раз пытались ворваться в город, но пушкари и стрельцы пальбой отгоняли их прочь.

В этом бою Псков потерял двести человек порубленными насмерть и ранеными и десятков пять оставшихся в плену своих сыновей.

Женщины голосили у стен, кидаясь к раненым и узнавая о гибели близких…

– Эх, Иван, не верил тебе я: думал – врет дворянин! – горько признался Гаврила, увидев Чиркина в толпе возвратившихся с поля людей.

Чиркин скромно потупил глаза.

– Ратный я человек, Гаврила Левонтьич, смекаю малость! – со вздохом укора сказал он. – Что-то ты бледен, Левонтьич, не ранен? – спросил он сочувственно.

– Тело – пустое, Иван. В душе моей рана – вот то-то и больно! – ответил хлебник.

Во Всегородней избе ожидал Гаврилу Михайла Мошницын.

– Ну, князь воевода, чего натворил самосудом! – крикнул он злобно.

– Уйди, Михайла, убью, коли слово скажешь, – тихо ответил хлебник, идя на него.

Мошницын невольно посторонился… Мимо Мошницына Гаврила тяжело прошел в комнатушку под крышей Земской избы и заперся изнутри. Лежа на лавке ничком, уткнувшись лицом в ладони, он не слышал, как под окном светелки, один за другим съезжаясь и сходясь, земские выборные у крыльца громко говорили о битве и о самочинстве Гаврилы, как толковали об убитых и раненых… Ближний церковный колокол звонил похоронным звоном… Издалека, от Варламских ворот, еще слышалась редкая пищальная пальба… Все это шло мимо слуха Гаврилы. Он думал о боевой неудаче.

Будь эта битва не тотчас после ночного совета в Земской избе, он считал бы, что кто-то выдал Хованскому сговор псковских начальных людей. Но ведь и времени не было для изменной вести, да и кого винить! Все были только свои.

Вдруг прозвенел над городом знакомый призывный удар сполошного колокола. Гаврила очнулся и поднял голову. Колокол дрогнул, ударил еще и еще и залился призывным воем.

Хлебник сел на скамье. В окно светелки он видел ожившую площадь. К Рыбницкой башне сбегался народ. От Земской избы к дощанам шагали Максим Гречин, Устинов, поп Яков, мясник Леванисов, Левонтий-бочар и Неволя Сидоров. Они шли, рассуждая о чем-то между собой.

«Чего ж меня не позвали? К чему бьет сполох?» – подумал Гаврила, удивленно следя за толпой земских выборных.

Поп Яков понемногу отстал от других, постоял и вдруг, подобрав полы рясы в обе руки, пустился бегом назад к Земской избе.

«Не ко мне ли?» – подумал Гаврила, с невольной усмешкой следя за бегущим старым попом.

Он слышал, как поп взбежал на крыльцо, как поднимался по ступеням к светелке. Гаврила скинул крючок.

– Левонтьич! Сполох на тебя… Изменой чернят твое имя… В тюрьму посадят…

Гаврила не дал попу закончить.

– Идем! – оборвал он.

– Куда ты! На площадь не суйся – убьют. Народ на тебя напустят!

– Идем! – настойчиво повторил Гаврила, уже спускаясь по лестнице.

– Гаврила Левонтьич, опомнись! Бежим в Запсковье, укрою до время, пока поутихнет народ! – молил поп, хватая Гаврилу за полу зипуна. – В печали и гневе от битвы… весь город…

– Что я – вор?! – резко крикнул Гаврила. – Не хошь – не иди, хоронись к попадье под подол!

– Ты сбесился, Левонтьич! Два года, как матушка, царство небесно, скончалась… – жалобно бормотал поп, едва поспевая за быстрым шагом рослого хлебника.

Лошадь Гаврилы стояла взнузданная возле крыльца Всегородней. Мимо ехал какой-то пушкарь.

– Эй, пушкарь, дай-ка бате коня. У башни отдам! – окликнул Гаврила.

– Лезь, поп! – с усмешкой сказал хлебник, подсаживая его под тощий старческий зад в седло.

Они доскакали мигом.

Толпа стояла, тесно сбившись вокруг дощана, на который первым вскочил тонкоголосый и грузный Устинов и говорил с толпой. Гаврила услышал его слова: