– Мочи не хватит у них не давать! – уверенно и спокойно сказал Томила. – Помысл людской есть сила правды. Кто одолеть ее может?.. Помысл – слово, а слово – от бога: «В начале бе слово, а бог бе слово». Несотворенно и вечно! – Томила Слепой поднял палец, словно ссылаясь на высший авторитет своих утверждений. – От слова вселенная сталась… – Торжественно заключил он.

– Вселенная сталась – то старина! Говорят, в старину колдуны бывали – словом кровь унимали, солнцу словом велели на месте стоять… А ныне словом и лаптя не сплесть, – ответил Гаврила, не понимая и сам, откуда взялась у него прыть для такого спора. – По-твоему, слово – бог, а по-моему, слово – ветер из уст человека: подул – и нету! Ты плюнь – хоть плевок остался, а слово сказал – и нету! Не того ты Фому читал, Томила Иваныч! Твой Фома мудреный – для грамотеев, для немцев, а наш, православный, российский Фома такой: «Веришь, Фома?» – «Верю, господи! Дай-ка пощупать, я тогда тебе крепче поверю!..» Вот ты молвил, что станется праведный остров. А мне дай пощупать! Где он? Где правда твоя во Пскове? Где?! Где?! – громко кричал Гаврила, разгоряченно мечась по тесной избе.

Ему стало жарко. Толчком ладони он распахнул окно, затянутое пузырем, и в комнату ворвалась прохлада короткой июньской ночи.

– В купности души и сердец сейчас правда наша! Да не моя, Гаврила Левонтьич, наша! – прошептал Томила, разделяя слово от слова решительно и упорно.

Он, приподнявшись, облокотился на подушку.

– А ты, слышь, Гаврила, – еще жарче сказал он. – Ты первый на правду дерзаешь, когда против всех мятешься… Когда за Русскую землю Кузьма Минин вставал, он единством народным всех поднял, помысл единый в народ поселил – прогнать иноземцев… И Дмитрий Донской, когда на татар подымал, и ранее князь Александр[190] , на немцев сбирая полки, – все издревле сильны единачеством были… И мы в единстве должны подымать народ против бесовской боярской корысти за божью правду…

Гаврила привык летописцу верить. Ведь первые смелые мысли услышал он от Томилы! Не раз Томила читал ему самые заветные листы «Правды искренней», и они убеждали, будили мысль о равенстве посадских с дворянами и боярами, заставляя смеяться над дворянской кичливостью, выслугой дедов и древним родом. Когда началось восстание, хлебник вместе с Томилой обдумывал план поднятия городов, и вместе они отправляли земских послов в Новгород, Гдов, в Печоры, и в Порхов, и на Олонец, и в Рязань, и в Тверь, и в Москву, и в Смоленск…

Вместе замыслили они земскую рать и ополчение всех городов, подобное ополчению Минина и Пожарского. И тогда говорил Томила о полном единстве всех тех, кто встанет за правду, о единстве всех городов, всей земли… А сейчас Гаврила не видел единства даже здесь, в вольном Пскове. Он начал писать в стрельцы монастырских служек. Его расчет был простой: кто лучше знает неволю, тот будет крепче стоять за свободу… Монастырские толпами стали идти в стрельцы, но в Земскую избу примчался игумен Мирожского монастыря, крича, что его разорили земские выборные: «Лето. Работы по горло – полоть огороды, сено косить… Обитель всю голодом поморите! Что есть трудник обительский? Тот же холоп!»

И вдруг с мест повскакали большие посадские, монахи, дворяне.

– Отпусти назад служек!

– Пошли по домам монастырских людей! – кричали они.

«Где же единство тут?!» – думал хлебник.

– Монастырских людей и дворянских холопов не велят брать в стрельцы и с крестьянами дружбы боятся… Где же единство?! – воскликнул Гаврила, шагнув от окна к изголовью Томилы.

– У них есть, в тебе его нет, – возразил летописец.

– Так что же – и мне по их мыслить?! – спросил с возмущением хлебник.

– Не все сразу, Левонтьич! Капля и камень точит! Покуда помыслим мы с ними, а там и они помаленьку пойдут за нами, – прошептал Томила. – Правда, в душу, как вор, потихоньку лезет, не враз! Стало, только всего и раздоров у тебя – писать ли в стрельцы монастырских да дать ли ружье мужикам? – с облегчением спросил он.

Хлебник понял: Томила искал пути к примирению его с остальными выборными и во что бы то ни стало хотел найти этот путь – хоть ценою любых отступлений от собственной правды – во имя призрачного единства городских сил.

Торопливый стук в ворота оборвал их беседу.

Иванка выскочил отпирать. Томила и хлебник с тревогой и нетерпением вслушивались в голоса, доносившиеся со двора… В избу вошли Михайла Мошницын с Иванкой.

– Гаврила Левонтьич, слава богу, тебя нашел. Изменное дело! – воскликнул кузнец. – Здравствуй, Томила Иванович, – обернулся он к летописцу. – Слышь, сейчас прибежал ко мне старшина решетный с Мирожской улицы, сказывает – беда: полсотни стрельцов изменой ушли из города, да с ними две пушки, да пороху бочек пять, да цела телега пищалей, да ядер воз к пушкам…

– Чего ж их пустили? – с насмешкой спросил Гаврила.

– Решетники их не пустить хотели, так им по шеям наклали… Я побежал к тебе – тебя дома нет. Я – в Земскую избу, сказали – ушел сюда… Я к стрельцам: «Догоните изменщиков!» Они говорят: «Ты не ратный начальник. Гаврила велит – догоним»…

– А пусть себе скочут, – сказал Гаврила. – Пошто догонять?

– Изменщиков?! – удивился кузнец.

– Кой черт изменщики! – со злостью воскликнул Гаврила. – Я их на подмогу пустил мужикам, и ядра, и порох, и пушки им дал, – объяснил он с каким-то упорным вызовом.

Иванка весело поглядел на него, но не увидел лица.

– Нашел чем хвалиться! – холодно одернул кузнец. – А буде случится город от шведов в осаде: пороху, пушек, пищалей – всего нехватка, а ты мужикам посылаешь такие дары! Вот будет тогда нам обоим буча! В Земской избе ты спрошал нынче выборных – что сказали?! Не дать им ни пушек, ни зелья! Эх, любишь ты, братец Гаврила, собой все вершить, не слушая выборных земских!

– Устинова, Чиркина да тебя?! Вас послушать – и завтра к боярам беги мириться да разом ложись на плаху…

– На город беду накликаешь, изменщик! – выкрикнул Мошницын. – Твои дела довели, что повинное челобитье идет по рукам во Пскове…

– Сам ты изменщик! – гаркнул Гаврила, надвинувшись на Мошницына.