Это были отдельные выкрики, может быть не более десятка человек, но, раздавшиеся с разных сторон, они посеяли в толпе смятение. Город не видел главных своих вождей, не слышал их голоса, и какая-то странная робость объяла сердца.

– Начните вязать – пособим! – откликнулся дворянин.

Иванка протолкался поближе и стоял у самого дощана. Он не видел в толпе земских выборных, ни Гаврилы, ни Прохора Козы, ни Томилы Слепого. Захарка, Мошницын, Чиркин, Устинов, Михайла Леванисов, Копытков стояли у дощана, вполголоса споря о чем-то между собой.

«Сдались сами изменники! – подумал Иванка. – Чего же Гаврила с Томилой глядят?! Где Коза?!» Он забыл, что дела городские – уже не его дела.

– Заткнись ты, собака! – не выдержав, крикнул Иванка, и мягкий большой огурец, пущенный меткой рукой, разлетелся вдрызг, ударясь в лицо дворянина…

– Слазь с дощана! – вдруг закричала словно тут только очнувшаяся толпа.

И в тот же миг позади посольства явился Гаврила Демидов с толпою конных стрельцов. Подскакав верхом, он прямо с седла перелез на дощан. Короткий удар кулака опрокинул посла в толпу.

– Саблю взять у него, – обратился Гаврила к стоявшим ближе других. – Брысь под печку! – крикнул он остальным посланцам.

Те посыпались кубарем вниз, как ребята, забравшиеся в чужой огород и напуганные окриком сторожа.

– Стрельцы, стерегите изменщиков новгородских, – сказал Гаврила.

Спокойный и властный голос его, медный, как голос сполошного колокола Рыбницкой башни, всех отрезвил. Псковские кликуны словно вдруг провалились сквозь землю.

Толпа загудела ропотом одобрения.

К дощану подъехали на взмыленных лошадях Томила Слепой и Прохор Коза. Оба взошли на дощан.

– Псковитяне! Повстали Изборск да Порхов! Два города ныне с нами! – крикнул Коза.

Площадь закричала и заревела, полетели вверх шапки, над толпой поднялись дубины и топоры.

– Убить новгородцев!

– Убить изменников!

– Братцы, пошто убивать! – прокричал Гаврила. – Не страшен беззубый зверь. Десятерых в тюрьму, а двоих назад пошлем к боярам. Пусть правду про город расскажут да скажут Хованскому – не трудился бы, мол, слати послов!

Стрельцы окружили послов и повели их в тюрьму. Толпа раздалась.

– Каков огурец?! – злорадно спросил дворянина Иванка.

– Паршивый щенок, найдет тебя сыск государев! – воскликнул Сонин, грозя кулаком Иванке. – На всех на вас сыск и управа найдется! – крикнул он окружавшей толпе.

Иванка повернулся к нему спиной, поднял полу кафтана и хлопнул себя по мягкому месту. И вдруг сотни людей – старики и молодые, сапожники, хлебники, каменщики, стрельцы и всякий посадский люд – стали повертываться так же по пути, по которому вели дворян, и так же хлопали себя и смеялись друг другу, а когда вышли дворяне с площади, то собралась толпа малых посадских ребятишек, и ребятишки забегали вперед по дороге к тюрьме, оттопыривали худенькие и толстенькие бесштанные задки и хлопали себя ладошками. Дворяне кричали на них, бранили их грязными, нехорошими словами и грозили, что воевода Хованский не пощадит с отцами и их детей…

Наконец двоих дворян вывели к Варламским воротам и дали им «киселя» коленом…

И когда предводительствовавший толпой Иванка свистал в три пальца вдогонку убегавшим дворянам, словно обухом по затылку хватили его слова: «Тебя бы туда же с ними!»

Иванка взглянул назад: это сказала старая торговка бубликами Хавронья. Иванка знал ее с самого раннего детства. Она торговала невдалеке от дома кузнеца в Завеличье, и в морозные дни от лотка ее поднимался вкусный густой пар. Когда бывали деньги, Иванка покупал у нее бублики, и она называла его «внучек-кузнечик».

– Пошто же меня с ними? – спросил Иванка, еще не уверенный в том, что она говорит не в шутку.

– Чтоб извета не продавал да с лазутчиками не знался! – громко сказала старуха, и многие кругом оглянулись на ее слова.

Иванка больше уже не свистал, не улюлюкал и тихо побрел один в город…

– Где пропадал, Левонтьич? – спросил Томила у хлебника, вошедшего в Земскую избу поздней ночью вместе с Козой и Ягой.

– Дела, Иваныч, замучили… все недосуг, – избегая прямого ответа, сказал Гаврила.

– Не по обычаю деешь, все знаю: Сонина-дворянина с товарищи ставил к расспросу. Пошто не на площади, а в застенке? – спросил Томила.

– А знаешь – чего же допытываешься?! – огрызнулся хлебник. – То и в застенке, что надо было без жалости огоньком пожечь.

– И на дыбу тянули?! – с упреком спросил летописец.

– Тянули, – мрачно и кратко ответил хлебник. – По ратным делам расспрашивал, для того и тайно… – пояснил он. – Неладно во Пскове, Иваныч. Какие-то кобели Хованскому письма шлют изо Пскова, изменное пишут. Много дворян он призвал из наших уездов. Вот и помысли: станут они осадой вокруг наших стен, да каждый в свою деревеньку пошлет за бараниной – им так и год стоять мочно. Немцы и литва приходили, тем мужики ничего не давали, бывало… А ныне хозяева всех уездов налезут… Помысли!..

– Чего же ты надумал, Левонтьич? – спросил Томила.

– Того и надумал: баранины, ни говядины не давать.

– Они ж по своим деревенькам возьмут.

– Из деревенек не дам! – упорно сказал хлебник. – Стрельцов по уездам пошлю. Прохор, найдешь удальцов?

– Найдутся. Пятидесятник Копытков поедет, – сказал Коза, – да мало ль найдется!

– Пиши-ка наказ, Иваныч, – обратился Гаврила к Томиле Слепому. – Пиши: дворянских людей по вотчинам и деревенькам сговаривать на дворян, дворянские дома жечь огнем, а хлеб меж крестьян поделить… чего бишь еще? – хлебник задумался.

– Крестьянски ватажки сбирать, обучать их ратному делу псковским стрельцам и десятникам. По дорогам и в лесах засеки сечь и острожки ставить да держать ватажками караулы, – сказал Коза.

– Верно, Прохор, – одобрил хлебник.

– А тем караулам проезжих людей держать по дорогам и грамоты вынимать, а буде станут сильны, и тех насмерть бить, – подхватил Яга.

Томила Слепой, обмакнув перо, начал писать.

– А боярскому войску ни овса, ни хлеба отнюдь не давать, ни скота пригонять из уездов, а которые стрельцы и дворяне будут посыланы для припасу кормов, и тех людей побивать, – продолжал Яга.