– Уж святой-то святой, да и жиром облитой! – со злой насмешкой выкрикнули в толпе.
– Святые власти и в пост едят сласти, а грешным и в мясоед вода на обед! – поддержал второй голос.
– Все ты, все ты научаешь! Лукавские вирши твои за пословицу стали! – воскликнул Макарий, услышав складную речь из народа. – В Патриарший приказ[169] тебя сдать!..
– Горячишься ты, отче! – внезапно вступился поп Яков. – Что тебе в Патриаршем приказе скажут? Видано ли дело, чтобы архиерея лупили на площади! Спросят тебя, чем довел ты народ, а ты, бедненький, что им на отповедь скажешь? В старое время церковь единству служила, – поучающе сказал поп. – Сколь было князей да княжеств, а церковь одна. Вокруг церкви Русь сколотилась. Тогда нас любил народ, когда мы народу по божьей правде служили. А ныне что? Не богу и не народу ты служишь, а богатым да сильным. Для них ты извет написал новгородскому воеводе, на нас войско звал, нашего челобитчика из-за тебя в колодки забили. С ними ты дружбу водишь народу на пагубу. Церковь срамишь! Свой чин архиерейский испакостил черной корыстью! Чего же ты хочешь? Как народу тебя почитать, когда ты кнута заработал на жирную спину! Ты един с воеводой и с Федькой. Коли на них город встал, так уж, стало, и на тебя. Чем ты лучше? Да бога зачем в свое поганое дело суешь? Али бог в воровстве и злобе тебе заступа?
– Молчи, поп недостойный! Дерзаешь ты на кого! Живого тебя на костре сожгут за такие речи! – распалился Макарий.
– Меня на земном огне, а ты будешь гореть у чертей вместе с Емельяновым Федькой! – не сдавался поп.
Макарий опять повернулся к Томиле.
– Ты и попов научаешь, гад ядовитый, ехидна! Завистник ты, червь ползучий! В рыночном прахе ползаешь брюхом и сильных за то ненавидишь, власти моей завистник!
– Власти твоей? – с дерзкой насмешкой спросил Томила. – А вот я стою. Укажи ты народу меня побивать, коли властен! Не можешь? А я укажу – и на чепь тебя, как бешена пса, посадят!..
– К соболям, да шубе, да к стерляди на столе злая зависть печенки тебе заела! – забывшись от злобы, шипел Макарий в лицо Томиле. – К богатству зависть; икру осетровую хочешь ты ложкой жрать… Ан не будешь! Дыба тебе! Плаха, костер тебе!.. За собой на дыбу весь город тянешь… Эй, люди! – вдруг неистово заголосил Макарий. – Люди, царь вас казнит за мятеж, а я прокляну и от церкви отрину вместе с Фомкой-расстригой! Эй, люди! Причастия святого не дам перед плахой! Отступитесь от мятежа, человеки! Богом живым молю – отступитесь! – Макарий сорвал с груди крест и высоко поднял его над толпой. – Отступитесь от нечестивца-расстриги! Анафеме всех предам, иже с ним будут в мысли!
Толпа оробела и в ужасе отшатнулась перед проклятиями архиепископа. Вокруг него и Томилы образовалось свободное пространство.
Макарий вдруг распрямился, как будто вырос, ощутив у себя за спиной силу церкви – вековую силу, ломавшую именем бога волю царей и народов.
Холеная борода Макария растрепалась, по раскрасневшемуся лицу лился пот, волосы липли ко лбу и щекам, а глаза его сузились в злобные щелки.
– Пади на колени и кайся, мятежный расстрига! – брызжа слюной, крикнул он и двинулся на Томилу. – Я пастырь, народ – мои овцы…
Архиепископ вознес к небу крест. Он увидел смятение в глазах окружающих и уже ощутил победу: вот-вот народ отступится от своего вожака, Томилы.
– Бешеный пес! Собака! Укусит! Ой, погрызет! – раздался возглас в толпе.
– Где бешеный? Где?! – отшатнулся народ в испуге.
– Да вот, окаянный! Аж пена на морде! Вишь, с цепи сорвался! Лови! – крикнул Иванка и ловко накинул веревочную петлю на шею Макария, который, как и другие, в страхе растерянно глядел себе под ноги, опасаясь укуса собаки, на миг забыв про свой крест и проклятия.
– Дядя Ерема, давай сюды цепь! – крикнул Прохор Коза. – Эй, собакарь!
– Ишь ты грех! Ведь и вправду – бешен! – внушительно произнес густой голос городского собакаря Еремы.
Он плечом раздвинул толпу, брякнул цепью и накинул собачий ошейник на шею Макария.
Кто-то ахнул. Макарий, хрипя, в неистовстве, схватился руками за цепь и рванул ее.
– Тише, удавишься так! – остановил собакарь. – Фью! – свистнул он. – Пойдем, пес!
И, не глядя, потащил на цепи упиравшегося Макария. Томила смотрел удивленно на все, что творится, шагнул вперед, словно что-то хотел сказать, но махнул рукою и отвернулся.
Макарий только хрипел и рычал и не мог больше вымолвить слова от исступления.
– Куда вы его, Еремка? – выкрикнул кто-то.
– Куды ж! В живодерню! Весна – вот и бесится, – пояснил собакарь. – Не покусал бы народ да скотину. На мне за весь город ответ! – добавил он, будто в самом деле тащил на цепи собаку.
– С такой собачки за шкуру, чай, выручишь! – пошутил молодой стрелец, пощупав соболью полу Макарьевой шубы.
– Не трожь, укусит! – выкрикнул Иванка, а собакарь тащил своего пленника дальше.
И вдруг смятение среди народа рассеялось. Толпа приняла игру. Все расступались перед Макарием, словно давали ему дорогу, потом внезапно задние наваливались на передних и мяли его в толпе. Его дергали, трепали, грозились. Многие напоминали ему о своих обидах: ему кричали, что он отбил покос на поемных лугах, что за ловлю рыбы на своем откупном плесе забил рыбака плетьми, что он морит стариков в нетопленной богадельне…
Часа два водили его по городу, пока колокол Рыбницкой башни ударил опять тревожным призывным звоном. Это случилось, когда Макария ввели на цепи в богадельню просить прощения у стариков, которых он заморил голодом и морозом. Он всем уже надоел, таскать его стало скучно.
Тут же его привязали на цепь, оставив среди нищих.
И хотя народ, покинув Макария, разошелся и никто его не караулил, архиепископ еще часа два не смел снять ошейника и молча, недвижно, глядя в одну точку и шевеля губами, сидел на нарах в вонючей избе, полутемной, сырой и грязной, где ютились нищие старики…
Псковичам уже было не до него. Псков, ниспровергнув владыку церкви, возвратился к своим делам – на площадь к Рыбницкой башне. Псков теперь требовал на дощан земских старост. Но Подрез и Менщиков – оба скрылись. За ними пошли ко дворам, но их не оказалось и дома… И тогда псковитяне выбрали в земские старосты хлебника Гаврилу Демидова[170] и кузнеца Мошницына.
