– Садись-ка, Ваня, станем вместе писать, чтобы всем городам хватило! – дружелюбно сказал Захарка, хлопнув Иванку по плечу.
Когда Захарка ушел домой, а Иванка и Кузя остались наедине с летописцем, Иванка спросил его:
– Пошто ты Захарку призвал и грамоту вслух читал?
– А что?
– Экую грамоту только своим и то в тайности надо!
– Тут, Ваня, земское дело. Свои жениховски дела ты в экое дело не суй! – одернул Томила.
И, встретившись с летописцем взглядом, Иванка вдруг мучительно покраснел.
– Во Всегородней пишут свое челобитье в Москву к царю и боярам, а мы по всем городам к народу! – сказал летописец Гавриле, который тоже пришел к нему.
– Да встанут ли города за нами, Иваныч? – высказал сомнение хлебник. – А коли встанут, что будет? Сколь животов загубим, сколь крови прольем, а что толку!
Томила уверенно тряхнул головой:
– Всюду, Левонтьич, не сладко житье. Житье хуже смерти. Ломать его надо!
Опасаясь, что тайные их дела может кто-нибудь проследить, что враги могут ворваться внезапно в одинокий домик Томилы Слепого, друзья решили, что будут переписывать списки с письма Томилы где-нибудь в ином месте, и, посоветовавшись, решили писать в сторожке Истомы, во владычных владениях, куда не посмеют лезть силой ни большие, ни дворяне.
– Кому что за дело, что ходят к Истоме Кузька с Захаркой! И в мысль никому не придет! – заключил Гаврила.
Захарка приходил вместе с Кузей к Иванке, приносил с собой чернильницу и перо и как ни в чем не бывало, сидя рядом с Иванкой, переписывал тайные послания Томилы. Сердце Иванки замирало тоской и ревностью, но, памятуя завет Томилы не путать своих «жениховских» дел в земское дело, Иванка крепился, редко выказывал неприязнь к Захарке. Истома пустил их в чулан, бывший прежде кладовкой для свеч, а теперь пустовавший.
Часто наведывался к ним Томила Слепой, просматривал письма, готовые списки уносил. Бодрил переписчиков:
– Великое дело, робята, творите для земли Русской!
Иванка писал, быть может, в десятый раз все одно и то же письмо «ко всех городов людем»:
«Гибнет матерь наша Российская земля от измены лютых врагов, бояр и богатых людей. Не жалеючи крови и животов, встанем, братие, земские люди, на недругов наших единой ратью. И кто меч держати не мочен, тот деньги даст, а кто беден и стар, сына пошлет, а кто не мочен воевати, и тот господу вознесет молитву о свершении правды по всей земле…»
Томила мечтал поднять посадских людей, середних и меньших, крестьян, стрельцов, казаков, звал всех, даже дворян, – звал вставать на бояр и больших торговых гостей…
Иванка, Кузя и Захар помогали Томиле переписывать эти письма.
Иванке было нелегко, встречаясь все время с Захаром, делать с ним общее дело и говорить, как с другом. Сознание того, что Захарка отнял его невесту, наполняло Иванку болезненной неприязнью. Иванка с трудом преодолевал желание как-нибудь высмеять и задеть Захара. Ему казались противными даже сами хвостатые щегольские буквы, написанные Захаркой…
С тех пор как к ребятам стали приходить Томила Слепой и Гаврила, Истома тоже чаще заглядывал по вечерам в чулан, покидая свою сторожку как бы для того, чтобы погреться.
Еще с того вечера, как странный старик монах вовлек его в роковую беседу за чаркой, в мысли Истомы запало мечтание о великом восстании против богатых и сильных. Богатырь Кудекуша, дерзавший топтать и жечь огнем дворян и богатых, представлялся ему не раз.
Но он никогда не думал о том, что такая расправа с обидчиками может быть снова. Истома и не мечтал, что может стать самовидцем и даже участником подобного возмущения народа.
Даже тогда, когда думал о восстании меньших на сильных, Истома не размышлял о возможности переделки жизни – восстание представлялось ему только как краткий час мести в расплату за тяжесть и скорбь жизни.
События, всколыхнувшие Псков, расшевелили его. Вместе с другими ждал он у Всегородней избы, когда бабка послала его по слухи, как по грибы. Толки посадских на площади разбудили в нем новые мысли о возможности переделки всего уклада. Дерзкие речи в толпе, охваченной пламенем мятежа, обожгли и его.
«Господи, да неужто так просто всю жизнь повернуть на иную дорогу? За что же отцы наши мучились, чего же и сам я, болван, недогадлив был – мыслил, что нерушимо то, что поставлено от отцов!..» – размышлял Истома.
Раза три встретив на улице Томилу Слепого и хлебника, он почтительно кланялся им, как вожакам всего города, и вдруг они сами вошли в его дом… Сначала это показалось бедняку невиданной честью. Он целый день после этого пилил бабку за то, что она попросту, как с ровней, говорила с посадскими главарями.
Но когда Томила стал приходить раз за разом, Истома был этим смущен: ведь Иванка – гуляка и озорник, бездельник, свистун. И вдруг Томила, ходивший к Иванке, представился Истоме не тем недоступным и мудрым мужем, каким казался в первые дни восстания.
Когда Истома зашел в чулан при Томиле Слепом, летописец не стал от него таиться и вслух продолжал читать при нем тайную грамоту, переписанную Иванкой.
– Стало, как же сказать, Томила Иваныч? Ты, что ли, с Иваном моим хотите во всей земли воеводы попасть? – с насмешкой спросил звонарь.
– Мыслю, Истома, что в ратном деле искуснее люди найдутся, чем мы с Ванюшей.
– А вас тогда в думные дьяки, что ли? – все так же насмешливо продолжал хромой.
– Я мыслю, что каждому человеку найдется дело: земля велика, и дьяков, и подьячих надобно будет, и воевод, и стрелецких десятников… Что сами заслужим, тем нас народ и пожалует. Так ли, Ваня? – мягко и добродушно ответил Томила.
Истома смутился.
– Да нет, ведь я так спрошаю, спроста, – пробормотал он и вышел.
Но когда ночью Иванка в чулане один переписывал листки, Истома зашел к нему.
– Окошко плотней бы завесил – огонь-то видно, – сказал Истома.
Иванка поправил рядно, висевшее на окне.
– Прочти-кось еще мне, чего ты там пишешь, – попросил отец.
Иванка прочел:
– «Гибнет наша земля от измены лютых врагов-бояр и богатых гостей. Не жалеючи крови и животов, встанем, братие, земские люди, на недругов наших единой ратью. И кто меч держати не мочен, тот деньги даст, а кто беден и стар, тот сына пошлет, а кто не мочен воевать, и тот господу вознесет молитву о свершении правды по всей земле».
