– Напишем, Лукинишна. То мы безотменно напишем, – сказал Гаврила, скрывая улыбку.

– Смотри не забудь, Гаврила Левонтьич! На то вас тут миром обрали, чтобы сиротски обиды знали, – строго промолвила бабка.

– Никак не забуду, Лукинишна! – пообещал Гаврила, и сидевшие рядом невнятно пробормотали за ним: «Напишем!»

Бабка вышла торжествующая из Земской избы.

– Ну, как там, бабуся? – смеясь, спросил у крыльца какой-то посадский.

– Не смейся, внучек. Как есть всю сиротску правду к царю напишут. Кому чего надобно, то и скажут, пошли бог удачи! – ответила бабка, крестясь с таким радостным видом, словно все для нее уже было сделано.

После дня бестолковых и шумных споров хлебник Гаврила не выдержал:

– Томила Иваныч, мы так-то и год просидим, ничего не составим. Ты бы сам начернил челобитье к царю да прочитал бы во Всегородней, а кто чего хочет добавить, тот скажет.

Томила послушал совета и целую ночь просидел, стараясь не позабыть ничьих нужд и жалоб.

На второй день с утра он вышел на середину «соборной» горницы и, поклонившись выборным, начал читать.

Пока в челобитной шли жалобы на Емельянова, все было тихо, но как только коснулось воеводы, дворяне Вельяминов и Сумороцкий подали голос.

– Будет! Невместное пишешь! Замолчь, пустой лопотень! – закричали они.

– Не любо слушать, – не слушали б, господа, – вступился Прохор Коза, – а другим не мешали б!

– А любо тебе послушать – ступай к нему после обедни, да забавляйтесь. А нам то писанье и слушать зазорно! – выкрикнул стрелецкий пятидесятник Соснин, заставляя Томилу умолкнуть.

– Да что же тут творится, земские выборные! – возмутился Томила. – Меньшие посадские, и стрельцы, и середине говорили вчера, чтобы все нужды писать к государю, а нынче кричите, что слушать невместно. Читать ли далее?

В Земской избе снова поднялся шум.

Среди разгоревшихся споров Томиле еще раза три удавалось прочесть по куску своего челобитья, но каждый раз, как дело касалось воеводы, приказных или дворян, поднимался шум с новой силой.

– Да что ж, господа, писать государю?! – воскликнул Томила, потеряв наконец терпение. – Воеводских обид не писать, как стрелецкое жалованье половинят – молчать. Посулы да помины приказные не поминать. Васьки Собакина бесчинны дола тоже писать не ко времени. Федора-кровопийцы корыстное воровство и то писать вполовину! Пошто же мы тут сидим дураки дураками? Пошто промыслов и торговли своих отбываем, бездельно торчим? Аль богаты стали?!

– Писать надо в совете, на то столь народу обрали. А ты собой нацарапал невесть чего да от города приписей хочешь! – крикнул богач Устинов.

– А я мыслю так, господа: коли писать целым городом, то надо уж разом про все дела, – поддержал Томилу стрелецкий десятник Максим Яга. – Не каждый день государю писать челобитье!

– А куцое челобитье, как Вельяминов хочет, пусть сами дворяне с Устиновым пишут! – опять вмешался Томила. – А нам того челобитья не писать!

Тогда поднялся степенный и рассудительный Левонтий-бочар.

– А ты бы, Томила Иваныч, нас не стращал! Не хочешь писать со всем миром – взял да ушел! – сказал он. – Два дня ты мутишь людей. На дворян, с больной головы на здоровую валишь да долбишь свое. Нам, посадским, к тому челобитье надобно, чтобы житниц градских не пустошить, чтобы хлеба не продавать за рубеж и об том умолить государя. Для того тут вместе посадские и дворяне сидят. А ты сеешь смуту и шум. И ведомо всем, чего тебе надо: хочешь ты на градской беде в первые люди грамотой вылезти, книжную мудрость свою показать и государю советчиком учиниться дерзаешь… Почета ищешь, корыстник, стяжатель!..

Томилу задело:

– Много я настяжал себе! Не плоше дружка твоего Шемшакова Филипки! Не богатеям – меньшим я служу своей грамотой. И полтины не копил!

– Сколько кто накопил да сколько кто пропил, не нам считать в Земской избе! Не к тому сошлись! – закричал стрелецкий пятидесятник Соснин. – Ты бы, Томила, своей добротой в иных местах похвалялся, а нам недосуг…

– А Томилкино челобитье, кое он начертал сам с собой в совете, город и выборных презирая, то челобитье, господа, суесловье! – ввязался дворянин Вельяминов. – Томилка на весь уклад государства брешет, как бешеный пес. От сотворенья мира заведены в державе нашей чипы и уряд. Как мы, грешные, смеем его даже в мыслях порушить! А сей площадный мудрец по плечу себе все почитает… Да хитер: ответа за дерзость страшась, весь город хочет склонить на припись… Мыслит всех обдурить.

– Вознесся тщеславством своим выше лесу стоячего! Аж на бояр государевых распустил нелепый свой лепетун. Мыслишь – мудрец ты, ан ты языня пустой, честолюбец ты самомнивый! – кричали в пылу подголоски дворян и больших посадских.

– Купили вас большие аль запугали дворяне? – выкрикнул Прохор Коза.

– А ты не запуган? Иди пишись под Томилкино челобитье! Иди пишись, а кому после плакаться станешь, коль палач тебе руку отрубит, какою ты припись поставил? На нас возропщешь! Мол, глуп я был, а те умные вместе сидели, а разуму не научили…

И устрашенное такими угрозами собрание выборных мало-помалу оставило своего челобитчика без заступы.

…Обида и горькие мысли прогнали сон. Томила не спал всю ночь. Город, который считал его своим заступником и прославлял как искусного грамотея, теперь от него отшатнулся, позволил его оскорбить и унизить.

«Пошто и шум подымать, коли далее хлебных цен не дерзать! К царю во советчики, вишь, нас не звали! – думал Томила. – А доведись у кого из вас, тихоньких, над своей головой что стрясется, не то что к царю – он и господу богу в советчики влезет… Уж он бы творцу-вседержителю насоветовал целую кучу: не так, дескать, господи, нашей землишкой правишь. Я бы сел в твое место, я краше устроил бы в мире!»

Летописец услышал церковный звон – знак наступления утра.

Он вышел во двор. Метель поутихла. Синие сугробы намело у крыльца. Томила, взяв из сеней лопату, стал расчищать тропу к воротам. Большой кот выскочил откуда-то из сугроба, отряхивая лапки, сел на расчищенном и мяукнул.

– Ишь, ночь-то пробегал, то тебе ныне и голодно. Ан, слышь, обедня не отошла – рано жрать. Потерпи! – усмехнулся Томила.