Фауста провела самую ужасную ночь и самый отвратительный день в своей жизни. Что делать? Как поступить? На что решиться? Она не знала! Однако она все-таки решила что-нибудь предпринять и поэтому на всякий случай переоделась в мужской костюм.

Что она намеревалась делать? В этот день она пережила незабываемые часы — часы борьбы и растерянности, и некое решение постепенно созрело в ее голове. Около полудня она отправила гонца к Клодине, чтобы предупредить ее о своем скором визите и передать, что аббатиса жизнью отвечает за пленницу.

Около четырех часов она написала герцогу де Гизу и сообщила, что Пардальян в Париже. Она долго не могла решить, называть ли герцогу гостиницу «У ворожеи», но в конце концов отложила решение на завтра. Почему? Чего она ждала?

Около шести она, как обычно, принимала у себя многочисленных секретных агентов, которые извещали ее о происходящем в Париже и во дворце у Гиза.

И приблизительно в девять часов вечера мы застаем ее возле изящного столика, в который раз перечитывающей письмо Клодины. Фауста намеревалась принять окончательное решение и казалась очень спокойной. Вот она встала, сожгла письмо на розовой восковой свечке, коснулась рукой в мягкой кожаной перчатке своей шпаги, позвонила в колокольчик и, не оборачиваясь, будучи уверена, что на ее зов немедленно явятся, отдала приказание:

— Четыре человека эскорта и лошадь для меня, немедленно. И пусть предупредят Бюсси-Леклерка, коменданта Бастилии, что я нанесу ему визит сегодня ночью.

Лошади, портшез, карета, эскорт — все это находилось в полной готовности и днем и ночью. Поэтому Фауста, отдав приказ, направилась к двери, не мешкая ни минуты. Менее чем через четверть часа она была уже на улице, где ее ожидали четверо всадников, и конюший подставил ей стремя…

— В Монмартрское аббатство! — приказала Фауста.

Маленький отряд сразу же пустился в путь. Они покинули Ситэ и направились к Монмартрским воротам. Ворота оказались запертыми. Согласно приказу герцога де Гиза, никому не разрешалось покидать столицу вплоть до нового распоряжения короля Парижа. Но один из всадников эскорта, не прибегая к вмешательству Фаусты, показал офицеру-охраннику пергамент с подписью герцога.

Разумеется, Фауста была обеспечена такими бумагами на все случаи жизни. Офицер немедленно понял, что ему надо делать, и приказал опустить разводной мост. Проезжая мимо стражи, Фауста бросила:

— Мы вернемся в Париж через два часа. Сделайте так, чтобы нам не пришлось ждать на другой стороне рва…

В Монмартрском аббатстве царили тишина и покой, все кругом было погружено во мрак. Но после того, как один из всадников особым образом постучал в ворота, двойные створки не замедлили широко распахнуться. Замелькали огни факелов. Спешившись, Фауста приказала проводить себя в апартаменты аббатисы; та, предупрежденная об этом ночном визите, поспешно одевалась.

— Что пленница? — спросила Фауста, и Клодина удивилась, уловив в голосе папессы нотки беспокойства.

— Она у себя, не тревожьтесь…

— Пусть ее приведут, или нет, лучше проводите меня к ней.

Аббатиса взяла свечу и пошла вперед, указывая путь Фаусте, которая властным жестом выслала из комнаты двух монашек, присутствующих при их разговоре.

Клодина спустилась по лестнице, миновала арку и вошла в сад, где находился домик, окруженный забором и похожий на тюрьму в тюрьме. Открыв калитку своим ключом, она направилась туда, где под охраной Бельгодера находилась Виолетта. Цыган всегда спал очень чутко. И как ни легки были шаги Клодины и Фаусты, он их услышал, вскочил с походной кровати, где дремал, не раздеваясь, подошел к выходу и спросил:

— Кто там?

Задав этот вопрос, он приоткрыл дверь и сразу же заметил аббатису. Вложив в ножны кинжал, который по укоренившейся привычке он вытащил на всякий случай, цыган согнулся в низком поклоне.

— Где пленница? — вновь спросила Фауста с той самой интонацией, которую уже раньше подметила Клодина.

Бельгодер узнал ее по голосу и склонился уже почти до земли.

— Я стерегу ее, как и всякого, кого мне прикажут, — сказал он. — Пленница там!

Он выпрямился и указал на дверь, закрытую на засов.

— Войдем! — коротко бросила Фауста.

Они оказались в комнате, наскоро меблированной маленькой походной кроватью, столом и двумя стульями; все это освещал факел. Многочисленные бутылки на столе — пустые и полные — свидетельствовали о том, что цыган пытался доступными ему средствами позабыть о неприятностях своего ремесла тюремщика. Клодина отодвинула засов на двери, указанной Бельгодером. Фауста взяла свечу и со словами: «Я зайду одна!» — исчезла в комнате, где томилась взаперти Виолетта. В этот момент с антресолей, находящихся в первой комнате, где остались ждать Клодина и Бельгодер, выглянул какой-то человек. Растерянное выражение лица, черные и гладкие волосы, расширенные от страха и любопытства глаза… Короче говоря, это был Кроасс.

Кроасс спал наверху на куче соломы. Шум разбудил его, и со своего наблюдательного пункта он видел все, что делается в комнате: он видел Клодину и Фаусту, видел, как Фауста удалилась в комнату, служившую Виолетте тюрьмой… Кроасс тоже задавался вопросом, что мог означать этот ночной визит. А главное, он спрашивал себя, не закончится ли все это ударами дубинкой, которыми одарит его щедрый Бельгодер. Не найдя никакого ответа, великан принялся ждать, затаив дыхание (дабы не привлечь к себе внимание хозяина).

Но в эту минуту цыгану было не до него. Все его внимание сосредоточилось на соседней комнате, куда со свечой в руке вошла Фауста, притворив за собой дверь.

Поставив свечу на стол и быстро оглядев комнату, Фауста смогла убедиться, насколько же та убога. Без окон, она казалась еще более мрачной, чем тюремная камера. На старом канапе (в этом чулане не было даже кровати) спала Виолетта. Несколько минут Фауста пристально вглядывалась в нее. Затем медленно развязала шнурки маски и сняла ее.

— Красива, — прошептала она, — и весьма. Ангельское лицо. Чистый лоб Леоноры де Монтегю и нервные губы Фарнезе. Она действительно достойна своего героя — шевалье де Пардальяна! Как он, должно быть, любит ее! И как, должно быть, страдает от разлуки с ней!

Эти слова, вернее, эти мысли заставили принцессу зло усмехнуться.

— Что ж, так пусть страдает! Не надо ему было вставать на моем пути. Пусть! Я должна идти к высшей цели с несокрушимой и спокойной уверенностью, которую ничто не сломит, я должна промчаться как посланец небес, смиряя чужие гордыни, покоряя сильных, изгоняя королей, свергая их с трона, поднимая на мятеж целые государства — до тех пор, пока не найдется тот единственный человек, который скажет мне: «Пора остановиться!»

Фауста дрожала, она судорожно тянула руки к Виолетте, готовая вцепиться ей в горло. Она понимала, что лжет сама себе. Все это было только предлогом!.. Она не испытывала ненависти к Пардальяну ни за события на Гревской площади, ни за происшествие на мельнице. Нет, не ненависть бушевала в ней!

Ах! Никогда прежде она так четко не осознавала, что если кого и ненавидит, так это Виолетту, мнимую возлюбленную Пардальяна! Чувство, сжимавшее ей сердце, называлось ревностью! Посланница небес оказалась женщиной, и ангел, сложив свои огненные крылья, ступил на землю.

Фауста закрыла лицо руками и прошептала, задыхаясь:

— Я перестала быть собой! Поклявшись, что мое сердце никогда не познает чувств женщины, я поступила безрассудно, все это оказалось пустой фантазией! Невозможно, противоестественно, чтобы женщина прожила без любви! Я ищу в своих мыслях эту святую искру, которая делает меня Божьей воительницей, но нахожу только самое низкое, самое убогое, самое женское из всех чувств… ревность! Я ревную! Боже милостивый!

В эту минуту пробудилась Виолетта. Она увидела юношу — Фауста была в мужском костюме, — дрожащего, закрывающего лицо руками, который, казалось, борется с ужасным и таинственным недугом. Виолетте стало жаль его.