— Продолжайте, господин Кроасс. Ваш рассказ представляет для меня большой интерес.

Окрыленный этими похвалами, настолько же лестными, насколько непривычными в устах Бельгодера, который, по мнению Кроасса, был окончательно покорен и очарован, бывший певчий проговорил:

— В этом монастыре есть одна цыганка…

Тут Бельгодер вздрогнул.

— …Цыганка, способная чудесным образом предсказывать будущее… Мой молодой хозяин, господин герцог, приехал сюда, чтобы поговорить с ней. Он полагает, что она, быть может, скажет, что сталось с той девушкой… благородной госпожой, прекрасной, как солнце… в которую он влюблен.

— Так, значит, герцог Ангулемский приехал, чтобы поговорить с цыганкой, которая живет здесь? Это очень интересно!.. А ты? Почему я встретил тебя около этого забора, через который ты столь стремительно перелез?

Кроасс слегка закашлялся, издав при этом звук, напоминающий стук глиняных черепков.

— Я? — переспросил он. — Меня оставили в саду… одного… скоро я заметил каких-то людей, которые показались мне подозрительными, и решил перебраться через забор… чтобы удобнее было наблюдать за ними.

— Да, как видно, вы заделались храбрецом на службе у своего нового хозяина. А я-то всегда считал вас человеком осторожным!

— Хм! Плохо же вы меня знаете! — скромно ответствовал Кроасс.

— Негодяй! — взревел вдруг цыган, схватив изумленного парня за воротник и принявшись молотить его палкой по спине. — Мерзавец, висельник! Ты что, смеешься надо мной? Принимаешь меня за идиота?

Говоря все это, Бельгодер изо всех сил избивал несчастного. Так и не придя в себя от удивления, Кроасс со стонами повалился на пол:

— Ох я несчастный! Так я и думал! Милостивый Боже!.. Я умираю!

Стоны усилились и вскоре сменились воем, который оглашал окрестности всякий раз, как ужасная палка опускалась на плечи Кроасса. Наконец бедолага вскочил и заметался по комнате, спасаясь от своего мучителя, который преследовал его с дубинкой наперевес, не скупясь на удары и не тратя слов понапрасну. Жалобный голос умолял:

— Сжальтесь!.. Пощады!..

В конце концов, решив сдаться на милость победителя, Кроасс распластался на полу и захныкал:

— Это конец!.. Я погиб!..

— Вставай, собака! — крикнул цыган, пиная его ногой. — Вставай и слушай.

Со стонами и слезами Кроасс с трудом выпрямился и взглянул на Бельгодера.

— Ты подослан шпионить за мной! Твой негодяй-хозяин хочет похитить Виолетту! Так слушай же: я сейчас уйду, а ты сиди тихо. Я запру тебя здесь… вместе с Виолеттой. И если, вернувшись, я не найду Виолетты… или если кто-нибудь приблизится к забору, я разорву тебя на мелкие кусочки!

Кроасс почувствовал слабость в ногах и даже позеленел от страха.

Увидев, какое действие оказала его угроза, Бельгодер удовлетворенно хмыкнул, тщательно запер дверь и направился прямо к аббатисе Клодине де Бовилье, которой и рассказал все, о чем только что узнал. Настоятельница взялась лично предупредить принцессу Фаусту, чтобы та приняла необходимые меры. Тем временем Бельгодер поспешил обратно к домику, где нашел все без изменений, с той лишь разницей, что Кроасс, немного придя в себя, клацал зубами от страха, забившись в угол, что не помешало ему при одном только виде ужасного Бельгодера умоляюще сложить руки и со стоном произнести:

— Сжальтесь, хозяин! Я сделаю все, что вы захотите!

Принцу Фарнезе, который узнал в цыганке Саизуме Леонору де Монтегю, показалось, что он перенесся на шестнадцать лет назад.

Леонора почти совсем не изменилась. Если свежесть юности и исчезла с этого малоподвижного лица, то лихорадочный блеск расширенных глаз, странное сияние взгляда, по-прежнему тонкие черты, роскошные волосы, рассыпающиеся золотыми волнами, сохранили всю свою красоту. Кардинал состарился, Леонора же осталась прежней.

Выражение удивления и испуга постепенно исчезло с лица Фарнезе, и его сердце преисполнилось любовью. Он медленно поднялся и прошептал:

— Вы должны ненавидеть меня. И вы правы. Я знаю, что заслужил вашу ненависть. Но когда я все расскажу, вы, быть может, станете ненавидеть меня немного меньше. Когда я расскажу вам о своих страданиях, вы наверняка посчитаете себя достаточно отмщенной. Леонора, согласны ли вы выслушать меня?

Он говорил тихо, смиренно, едва осмеливаясь смотреть на эту женщину, которую не переставал любить все долгие годы.

Прежде он считал ее умершей, и ему казалось, что любовь угасла. Он с головой окунулся в захватывающую интригу, желая стравить Фаусту с Сикстом V и взбудоражить христианский мир. Он пытался забыться, пытался заполнить пустоту ненавистью и злобой, мечтая жить в тягостном мире со своим сердцем и отвлечься от воспоминаний. Но сейчас он осознал всю тщетность своих страданий…

Кардинал состарился. Его шелковистая бородка побелела, седой стала и голова. Но он не ощущал себя стариком, ибо в нем накопились огромные запасы нерастраченной энергии. Он принадлежал к семье великих интриганов, на протяжении веков поражавших Европу своими авантюрами. Он приходился кузеном тому самому Александру Фарнезе, который как раз в это время готовил грандиозный демарш против Англии, трагическое столкновение целых народов, закончившееся поражением Несокрушимой Армады.

В ту горькую для любящих сердец минуту — минуту, когда Леонора ушла с Гревской площади — Жан Фарнезе находился всецело во власти любви… Но Леонора умерла, и кардинал стал искать другие пути, иной выход своей неистовой душевной энергии, удесятеренной энергией этого железного века.

Леонора воскресла — и он возродился для любви. У него возникла безумная надежда вновь завоевать Леонору, любить, опять быть любимым и бежать, бежать вместе с ней!

Однако заметим, каков был его характер: он забыл о Виолетте! Он забыл, что у него была дочь, что эта дочь умерла, что он находится здесь, чтобы покарать Фаусту. Теперь для него существовала только любовь, только желание любви!

«Леонора, хотите ли вы выслушать меня? Хотите ли вы, чтобы я рассказал вам о своем преступлении, о том, что я не осмелился порвать соглашение, связавшее меня с церковью? То, что я сделал, было продиктовано страхом. Я оказался подлецом. Но я вас любил, я обожал вас. Разве это ничего не значит в ваших глазах?»

Мысли проносились в голове кардинала, но он не мог их выразить. Он пытался облечь их в слова, способные разжечь искру в сердце Леоноры… И поскольку он де находил этих слов, поскольку его дрожащие губы отказывались произносить то, что бушевало в его сердце, он умоляюще протянул руки и внезапно бесшумно заплакал.

Фарнезе не плакал шестнадцать лет. Фарнезе не плакал даже тогда, когда просил Фаусту сохранить жизнь своей дочери. Теперь же он рыдал перед Леонорой, и это вызвало у него самые жгучие, восхитительные и пугающие ощущения.

— Вы плачете? — спросила Леонора с мягкостью сострадания. — Значит, вам еще может быть больно? Но боль уходит со слезами. Я не могу плакать, и поэтому моя боль всегда со мной, и она давит, она душит меня. О! Если б я могла плакать, как вы!

Кардинал поднял голову. Он был поражен. И это говорит Леонора! Никаких упреков… Только жалость! Он содрогнулся, ужас охватил его. Леонора до такой степени забыла свою любовь, настолько презирает его, что даже ненависти к нему не осталось в ее сердце.

Он посмотрел на нее, задыхающийся, растерянный.

— Скажите, — вновь произнесла Леонора, — отчего вы страдаете? Почему плачете? Быть может, я смогла бы вас утешить?

«О, — смущенно подумал кардинал, — значит, она не узнает меня! Значит, я еще более мертв для нее, чем она была для меня! Я для нее уже не существую!»

От страшной тревоги у него перехватило дыхание, и он обратился к ней:

— Леонора! Леонора!

Она взглянула на него с удивлением, разрывающим ему сердце.

— Леонора? — повторила она. — Что за имя вы произносите? Бедная девочка! Молчите и никогда больше не произносите этого имени. Иначе вы можете разбудить ее.