— А вот тебе записка, — протянул он Осинину вчетверо сложенный листок.

Виктор нетерпеливо развернул бумажку и прочел. «Милый Витек! Я приехала в С. вчера вечером с мамой, отыскала Аркадия Сергеевича, и обо всем договорились. Не падай духом, держись! Я верю в тебя, ты невиновен. Данильчик уже начал ходить, он очень забавно смеется, а мама и Мариночка передают тебе большой привет. Марина очень скучает по тебе, все спрашивает, где папа. Крепко тебя целуем и ждем. Твоя навеки Тоня».

Осинин еле проглотил подкативший к горлу ком.

— А почему она сигарет не передала? — постарался переключить он свое внимание, чтобы подавить чувства.

— Но ведь ты же не куришь?

— Да, но зато мои кенты курят.

— Вот возьми мои.

— Да вы что, Аркадий Сергеевич, ведь это же «Филипп Моррис».

— Бери, бери, говорю.

— А как же я всю эту хаванину пронесу? Меня же прошмонают.

— Не мне тебя учить, растасуй по карманам, а немного здесь поешь.

— У нас так не принято.

— Согласен. Напиши ответ Тоне. Она ждет меня у проходной. Завтра будет суд.

— Завтра? Я совершенно не подготовился.

— Извини, Виктор, так получилось. В следующем месяце я ложусь на операцию.

— А что с вами?

— Почки. Но это не твои проблемы, — мягко произнес Светленький. — Давай перейдем к твоему делу. Я изучил его внимательно и пришел к выводу, что дело твое выигрышное, но все будет зависеть от того, какого прокурора и судью сниспошлет нам судьба.

— Понятно. Се лявуха. Но ведь у меня же явная самозащита, пусть даже я допускаю превышение пределов необходимой самообороны.

— Дорогой Витек, — похлопал его по плечу Светленький, — не забывай, где мы живем. В общем, завтра ты должен говорить спокойно, без эмоций, постарайся хорошо выспаться, много не говори, судьи этого не любят. В последнем слове также будь как можно более краток. Да, вот еще неплохо было бы сообщить на суде все данные про ту деву, которая скрылась с места происшествия. Ведь она фактически спровоцировала драку. Может быть, ты сейчас мне все расскажешь?

— Не стоит, Аркадий Сергеевич. Я сам во всем виноват.

— Ну, смотри, — вздохнул Светленький, — хозяин-барин.

Не успел Осинин войти в камеру, как его обступили со всех сторон и с нетерпением закидали вопросами:

— Ну, как дела?

— Где был?

— Кто вызывал?

— Как там на свободе?

Виктор едва успевал отвечать. Он понимал нетерпеливость людей, лишенных свободы. Это было вполне объяснимо.

Каждый раз, когда кто-нибудь приходил после вызова в камеру, подвергался подобной «атаке».

Но когда он вытащил из-за пазухи гостинцы, камера взревела.

— Вот это да! — вскричал один босяк, — я даже на воле подобное не хавал.

Но больше всего восторга вызвали сигареты.

Осинин раздал всем по одной, а остальные отдал своим кентам.

До позднего вечера сидел он над записями по своему делу, которые вел после его закрытия.

Он детально расписал все варианты вопросов, которые могут ему задавать на процессе судья и прокурор.

«Что же будет завтра, как сложится моя судьба?»

До глубокой ночи Осинин ворочался в постели, вздыхал и прокручивал в голове все нюансы.

Отключился он неожиданно, а когда проснулся, было уже около восьми.

Ребята не стали его будить на подъем. На столе стоял завтрак, но он к нему не прикоснулся, а быстро собрал свои вещи и стал ждать вызова.

Наконец Узбек вздохнул свободно. Какое счастье лежать на шконке с пусть и ненакрахмаленными и ветхими простынями, слышать вокруг себя шум, гвалт, смех своих сокамерников, хотя и не совсем жизнерадостный, играть в шахматы, домино или читать книги.

Время здесь летит довольно быстро, не то что в одиночке или в КПЗ.

Чувствовал себя Узбек в тюремной камере уютно еще и потому, что ему льстили сокамерники.

Узнав о том, что его «повязали» за бандитизм и убийство, большинство подследственных, которые впервые привлекались к уголовной ответственности, то ли от испуга, то ли желая иметь сильного покровителя, заискивали перед ним и искали с ним дружбы.

Узбек это оценил мгновенно, тем более что он просидел на малолетке около девяти месяцев. Свою судимость от следствия он скрыл. Это прокатило, видимо, потому, что он попал под амнистию со снятием судимости и в картотеку МВД, таким образом, не был внесен.

Сокрытию судимости помогло еще и то обстоятельство, что Узбек предусмотрительно «потерял» паспорт и сменил местожительство. Об этом он, конечно, ни с кем не делился, так как знал, что в камеру могут закинуть «наседку»[103], которая может виртуозно выведать кое-что интересное у болтливого или наивного сокамерника, желающего похвастаться перед провокатором своими «подвигами».

Вычислить такого артиста Узбеку не составляло труда.

Однажды к нему в камеру закинули одного очень приблатненного черта. Он был весь на пантомимах[104], так и сыпал жаргонными словечками, лез почти внаглую в душу к Узбеку, все расспрашивал его, рассказывая про свои похождения, угощал чифиром (чифир, принятый в большом количестве, словно алкоголь, делает человека болтливым и несдержанным), желая что-либо выведать о его делах, но Узбек вовремя смекнул и замкнулся, однако «наседка» все не успокаивалась, тогда он не вытерпел и в бешенстве заорал:

— Пошел ты на… !

На следующий день «наседку» убрали.

Через некоторое время Узбек уже держал камеру в руках и вновь пришедших, иногда запуганных и робко взирающих на окружающих их обитателей, подвергал прописке — то есть заставлял пройти через все испытания: обливал водой, бил скрученными полотенцами, заставлял прыгать и т. д.

Однажды в камеру запустили худощавого, чернявого парня. Он держался уверенно и с достоинством.

— Откуда, земляк? — спросил его первым делом Узбек, который взял за правило на правах главшпана камеры расспрашивать новеньких.

— Какая разница, — хмуро ответил чернявый.

— Грубишь, землячок, — заметил ему нравоучительно Узбек, но больше расспрашивать не стал, почуяв в нем конкурента.

Он подозвал своих пацанов и велел им позаниматься строптивым парнем.

— Я ни в какие игры не играю! — заявил с достоинством новенький. — Здесь не детский сад.

Пацаны растерялись и молча отошли от него.

Тогда Узбек подошел к нему и, не говоря ни слова, изо всей силы хлестко ударил его в подбородок правым аперкотом снизу вверх.

Парень упал, но тут же вскочил и кинулся на Узбека. Узбек успел вторично нанести ему удар, но парень держался на ногах, и ему даже удалось разбить Узбеку лицо.

На новенького тут же налетела целая орава — человек пять или шесть, и начала его нещадно избивать. Били как попало и куда попало. Через некоторое время лицо парня напоминало кровавое месиво, но зэки, словно опьяненные видом крови, продолжали остервенело мутузить лежащего.

Вдруг двери с лязгом резко отворились, и в камеру вбежали контролеры. Избивавшие тут же разбежались по своим шконкам, словно мыши по норам.

Тогда контролеры начали наугад выдергивать из камеры подозреваемых и сажать их в отстойник[105]. Не минула эта участь и Узбека.

Через несколько часов его вывели из камеры и привели в кабинет.

— Герман Владимирович? — удивился Узбек.

— Да, садись. Ну что, загуливаешь? — улыбнулся Понтияков. — Мне тут вот Виктор Павлович, замначальника по режиму, заявил, что ты в хате за главного канаешь. Готовит тебе постановление на десять суток карцера. Он бы тебе пятнадцать выписал, да нельзя по закону, пока ты не осужден.

— Вот как, но ведь я невиновен, я не избивал его.

— Не надо ля-ля, — скептично посмотрел на него Понтияков. — Но я не за этим пришел. Это дело администрации изолятора. Я думаю, Виктор Павлович тебя простит, я с ним переговорю потом, а сейчас мне надо с тобой побеседовать по твоему делу.