Тот, впрочем, частенько предпринимал попытки сократить дистанцию между собой и начальником: как бы невзначай сбивался на дружеский тон, в разговоре начинал крутить Ивану Дмитриевичу пуговицу на пиджаке или вдруг повадился заезжать к нему домой, когда его не было дома, пил чай с его женой и рассказывал ей светские новости. Словом, Левицкий надеялся из агента стать конфидентом. Всякий раз, получив от Ивана Дмитриевича щелчок по носу, он эту надежду не терял и лишь окрашивал ее в новые цвета. С его природным оптимизмом это ему было несложно.

Тут же, в гостиной, на обороте ресторанного счета Левицкий составил реестр дам, бывших в связи с фон Аренсбергом за последние два года. Реестр вышел довольно длинен, но нельзя сказать, чтобы сильно порадовал Ивана Дмитриевича. Поскольку Левицкий основывался главным образом на случайных встречах с князем и его же мимолетных обмолвках, большинство дам он охарактеризовал таким образом, что разыскать их в огромном городе было едва ли возможно.

Например: блондинка, вдова, любит тарталетки с гусиной печенкой.

Или: рыжая еврейка, имеет той же масти пуделя по кличке Чука.

Или так: пухленькая, при ходьбе подпрыгивает (видел со спины). А то и вовсе написана совершеннейшая бестолковщина: «Была девицей». И все!

— Ты что это мне тут понаписал! — разорался Иван Дмитриевич. — За что я тебе деньги-то плачу! А?

— А вот же, вот! — говорил Левицкий, тыча холеным ногтем в самый низ реестра.

Действительно, под номером девятым и последним значилась некая госпожа Стрекалова, жена чиновника Межевого департамента, имевшая даже адрес. Написано было: «Кирочная улица, дом неизвестен». Левицкий сказал, что князь познакомился с ней осенью, во время гуляния на Крестовом острове. Когда они вдвоем качались на качелях, а муж дожидался внизу, покойный назначил ей первое свидание. С тех пор если у него и были другие увлечения, то мимолетные.

— А эти? — Иван Дмитриевич прошелся пальцем по остальным номерам реестра.

— Так вы же сами велели за два года, — сказал Левицкий.

Иван Дмитриевич прикинул, что с осени любовь и ревность хозяйки рыжего пуделя или охотницы до тарталеток с печенкой должны были утратить убойную силу, как пуля на излете, и все-таки для очистки совести решил поинтересоваться, кто из этих дам посещал княжескую спальню.

Левицкий резонно заметил, что князь, как дипломат и человек общества, очень пекся о своей репутации, к тому же и карьера его была далеко не закончена. То есть он мог изредка привезти к себе номер, скажем, третий, но лишь ночью и будучи в порядочном подпитии, когда забывается всякая осторожность, а вообще-то навещал своих пассий на дому.

Пригласили княжеского кучера, и тот сказал, что да, было дело под Полтавой, возил он барина в Кирочную улицу, в дом, где внизу зеленная лавка.

— Межевые чиновники часто отлучаются из Петербурга, — шепнул Левицкий.

Попутно выяснилось, что княжеский камердинер прежде служил там же, в Кирочной, и лишь месяц назад занял нынешнее место.

— До него Федор был, — сказал кучер. — Хороший лакей, беда — пить стал. Впьяне китайские чашки побил. Лучший фрак у барина во дворе развесил, чтоб ветерком продуло, и аккурат под вороньим гнездом… Да он вчера приходил, Федор-то, жалованье просил недоплаченное. Ну, барин ему тот фрак с чашками и припомнили. А как же! Нашему брату спускать нельзя…

Все так, но Иван Дмитриевич еще утром обратил внимание, что чересчур прост княжеский камердинер. Не таковы бывают камердинеры у сиятельных особ, на портсигары не зарятся. Похоже, не случайно этот малый перекочевал с Кирочной в Миллионную. Ишь сокровище! Тут было над чем поразмыслить.

— Вот оно что делает, вино-то! — говорил кучер, объясняя, как найти дом, где живет теперь бывший княжеский лакей Федор.

К этому времени доверенный агент Константинов был уже впущен в дом и присутствовал при этом разговоре.

Иван Дмитриевич посмотрел на него, затем перевел взгляд на Левицкого и приказал:

— Сходишь, приведешь его сюда.

Левицкий оскорбленно поджал губы при таком поручении. Пришлось его малость поучить: пускай морду-то не воротит, привыкает, а то навострился на казенные деньги с князьями в вист играть и больше никаких дел знать не хочет. Дудки-с!

Когда он ушел, Иван Дмитриевич с Константиновым отправились в кухню, подкрепились там холодной жареной свининой, которую приготовили князю на завтрак.

— Времени нет домой ехать, — обсасывая хрящик, сказал Иван Дмитриевич, — а то ни за какие деньги этого порося кушать бы не стал. Все равно что за покойником штаны донашивать.

— И правда, — с набитым ртом поддакнул Константинов. — Последнее дело.

Он был калач тертый, понимал, что для теплоты отношений полезно иногда и возразить начальству, но перед новым патроном устоять не мог — всегда соглашался.

— И не жри тогда! — рассвирепел Иван Дмитриевич. — Чего расселся? Ты вообще кем служишь-то? Козлом при конюшне? А ну, марш отсюда!

Константинов исчез, а Иван Дмитриевич заглянул в каморку камердинера. Тот понуро сидел на своем чемодане, со дна которого Рукавишников извлек серебряный портсигар.

— И взял, — вслух продолжил камердинер мучившую его мысль. — За апрель-то мне кто теперь жалованье заплатит?

— Заплатят, — пообещал Иван Дмитриевич. — Их величество Франц-Иосиф, император австрийский, он же венгерский король, этого так не оставит. Скажи лучше, ты раньше у Стрекаловых служил?

— У их, — равнодушно кивнул камердинер.

— Это место тебе барыня нашла? Стрекалова?

— Она.

— И сама часто здесь бывала?

— Иной раз бывала.

— А зачем?

— Поди, без меня знаете. Покойник был мужчина видный, у нее тоже самое главное, как у всех баб, — не поперек.

— Ладно. Ты когда сегодня утром на улицу побежал, парадное было открыто?

— Ага.

— А ключ?

— Изнутри торчал.

— Вечером, пока князь отдыхал, никого из гостей не было?

— Никого.

— А парадное?

— Если барин дома, они его не запирали. Только на ночь. Ключ в коридоре клали, на столике.

— Погоди! Положим, ты здесь, у себя, а князь — в спальне. Как он тебя позовет?

— Там сонетка есть в изголовье. Шнурочек такой. А колоколец — вон он.

— Сбегай-ка, — приказал Иван Дмитриевич. — Дерни.

Через минуту стальной язычок заливисто затрепетал, ударяясь в медное нёбо. Звонок был исправен.

— Что же это князь тебя ночью не позвал, когда его душить стали? — спросил Иван Дмитриевич, как только камердинер вернулся.

Тот сразу смекнул, в чем его могут обвинить, и взвыл дурным голосом:

— Не звонили они мне! Ей-богу, не звонили! Верите ли?

— Нет. Не верю, — сказал Иван Дмитриевич, хотя наверное знал, что камердинер говорит правду. Портсигар взял, бестия, а князя не трогал. И звонка не слыхал, не мог слышать, потому что и не было его, звонка-то.

Все это Иван Дмитриевич отлично понимал, однако еще раз повторил:

— Не верю.

Пускай, сукин сын, помучается, ему не вредно.

Итак, бедного князя нарочно перевернули ногами к изголовью, чтобы он не мог дотянуться до сонетки и позвать на помощь. Отсюда следовало, что кто-то из убийц раньше бывал в княжеской спальне и знал, где расположена эта сонетка.

Картина постепенно прояснялась.

Убийцы вошли в дом между восемью и десятью часами вечера, когда фон Аренсберг отдыхал и наружная дверь была открыта. Сперва притаились с вестибюле — за вешалкой, может быть, а после того, как князь уехал, перебрались в гостиную. Сидели с ногами на подоконнике, за шторой. Попивали водочку. Дождались, убили, взяли со столика ключ и ушли.

Какими сведениями руководствовался Певцов, чтобы из числа обучавшихся в Петербурге болгарских и сербских студентов отобрать троих, которые затем доставлены были в Миллионную, какие изучал секретные досье и картотеки, об этом Иван Дмитриевич так никогда и не узнал: жандармские тайны не имеют срока давности. Тут и доверенный агент Константинов был бессилен. А уж он-то знал все, вплоть до того, по каким дням недели начальник департамента полиции спит со своей юной супругой. Для Ивана Дмитриевича это имело сугубо практическое значение. Накануне начальник бывал добр как ангел и подписывал любые бумаги, зато на следующее утро лучше было к нему не подступаться.