В доме с верандой и яблоневым садом Сафонов прожил до середины сентября, потом, вернувшись в Петербург, где то и дело приходилось отвлекаться на газетную поденщину, еще несколько месяцев обрабатывал свои записи. Лишь следующей весной книга вышла в свет под названием «Сорок лет среди убийц и грабителей», но сам Иван Дмитриевич так и не успел подержать ее в руках. В октябре 1893 года он в две недели сгорел от инфлюэнцы, осложненной отеком легких. Похоронили его рядом с женой. Деньги от издателя получил Путилин-младший, он же честно выплатил Сафонову обещанную долю.

При жизни Иван Дмитриевич был фигурой загадочной, никому из газетных репортеров ни разу не удалось взять у него интервью. Свое дело он предпочитал делать молча. О нем ходило множество легенд, где он являлся то полицейским Дон Кихотом, то русским Лекоком, то фантастически метким стрелком из пистолета, силачом, гнущим подковы, тайным раскольником, или крещеным евреем, или раскаявшимся душегубом, который носит на теле какие-то уличающие его знаки, но после того, как вышла и выдержала ряд изданий написанная Сафоновым книга, перед публикой предстал заурядный господин с пышными бакенбардами, в меру честный, в меру хитрый, в меру образованный. Постепенно легенды о нем начали забываться, печатное слово оказалось сильнее. Тайна исчезла, потух ореол, окружавший имя Ивана Дмитриевича, а отсюда оставался уже один шаг до полного забвения.

Оно и не заставило себя долго ждать.

Трудно судить, Сафонов тут виноват или просто время потребовало иных героев, но в именном указателе столетия фамилия Путилина не значится. Между тем ее следует внести туда хотя бы в связи с делом об убийстве князя фон Аренсберга. Сафонов, надо отдать должное его интуиции, сделал удачный выбор. Драма, разыгравшаяся на Миллионной улице в ночь на 25 апреля 1871 года, грозила России настолько серьезными дипломатическими осложнениями, что они могли изменить ход истории.

В то утро Иван Дмитриевич, как обычно, завтракал своим любимым творогом со сметаной и читал «Санкт-Петербургские ведомости». Это была единственная газета, которую он выписывал, потому что ее одну ему позволялось выписывать на дом за казенный счет. Жена очень гордилась этой привилегией, доступной, по ее мнению, лишь избранным.

Трехлетний Ванечка уже проснулся и возил по полу ярко раскрашенную игрушечную бабочку на длинной палке. Под брюшком у нее находилось колесико, при движении ей надлежало поднимать и опускать жестяные крылья, но поднималось и опускалось только одно. Второе висело неподвижно.

— Починил бы, — сказала жена. — Там всего-то один гвоздик вбить.

— Починю, починю, — заученно ответил Иван Дмитриевич.

— Когда?

— Вечером.

— Вторую неделю обещаешь, а ребенку вредно играть с уродцами. Плохо влияет на нерв-ную систему, я это по себе знаю. В детстве у меня почти все куклы были с оторванной ручкой или ножкой.

— Странно. Вы ведь вроде не бедствовали.

— Не в том дело. Впоследствии выяснилось, что мать сама их потихоньку калечила.

— Твоя мать?

— Да, у нее была масса идей по части воспитания, главным образом нравственного. Она хотела, чтобы я училась любить моих кукол даже изувеченными и тем самым развивала бы в себе чувство сострадания. И что из этого вышло?

— Что? — снова погружаясь в газету, осведомился Иван Дмитриевич.

— Забыл, какая я была нервная, когда мы с тобой поженились? Чуть что, в слезы. Просто комок нервов.

Как понял Иван Дмитриевич, сыну предстояло повторить ее скорбный путь, если второе крыло не будет починено.

— Сколько тебе сахару? — спросила жена, ставя перед ним стакан с чаем. — Два куска или три?

— Три.

— Спрашиваю еще раз: три или два?

— Два.

— Так и будешь, — взорвалась она, — как попугай, повторять мое последнее слово? С тобой невозможно разговаривать! Убери ты эту чертову газету! У тебя больной желудок, утром опять изо рта пахло. Хочешь окончательно испортить себе пищеварение?

Иван Дмитриевич отложил газету и посмотрел на часы. У него еще было в запасе минут пятнадцать.

Не притрагиваясь к чаю, он прошел в чулан, принес оттуда молоток и жестянку с гвоздями, взял у сына бабочку.

— Ты что, Ваня? — заволновалась жена. — Не собираешься пить мой чай?

То, что находилось в стакане, называлось у нее то ласково «мой чай», то с ноткой педагогической стали в голосе — «твой чай», но на самом деле это был сотворенный по рецепту какой-то соседки травяной отвар с небольшой долей настоящего черного чая, под который жена тоже вела подкоп, чтобы заменить его полезным для желудка зеленым.

— Время останется, выпью, — сказал Иван Дмитриевич, выбирая подходящий гвоздь. — Не останется, обойдусь без твоего чая.

— Убери молоток, — велела жена. — Нам с Ванечкой не нужны от тебя такие жертвы. Правда, сынок? Скажи папеньке, пусть он отдаст тебе бабочку и выпьет чай.

— Нет! — топнул ножкой Ванечка.

В этот момент позвонили у дверей.

Выходя в переднюю, Иван Дмитриевич думал увидеть там кого-нибудь из своих доверенных агентов, запросто забегавших к нему на квартиру в случае надобности, но увидел незнакомого молодого офицера в синей жандармской шинели.

— Ротмистр Певцов, — представился он. — Я от графа Шувалова, его сиятельство просит вас немедленно прибыть в Миллионную по чрезвычайно важному делу. Экипаж к вашим услугам, ждет внизу.

— А что случилось?

— На месте все узнаете. Прошу вас поторопиться.

— Он еще чаю не пил, — басом сказала жена, появляясь из-за портьеры.

— Пожалуйста, господин Путилин, объясните вашей супруге, кто такой граф Шувалов.

— Это, дорогая, начальник Третьего отделения собственной его величества канцелярии и шеф Корпуса жандармов, — объяснил Иван Дмитриевич, понимая, впрочем, что влияние Петра Андреевича Шувалова выходит за рамки даже этих умопомрачительных должностей.

— Точнее, не шеф, а начальник штаба нашего корпуса, — поправил Певцов. — Поймите, мадам, речь идет о деле государственной важности.

— Но и вы поймите, что у моего мужа больной желудок, ему необходимо перед уходом выпить чаю. Это не простой чай, как вы, наверное, думаете. В заварку я добавляю зверобой, шиповник, немного ромашки…

— Ну хватит, хватит, — остановил ее Иван Дмитриевич и повернулся к Певцову. — Знаете, ротмистр, поезжайте-ка без меня. Я приеду сам.

— Позвольте поинтересоваться, скоро ли?

— Самое позднее через полчаса. Глотну чайку и отправлюсь.

Дело, разумеется, было не в чае и даже не в жене. Причина задержки была следующая: как начальник сыскной полиции Иван Дмитриевич считал недопустимым для себя прибыть на место происшествия, не разузнав прежде, что именно там произошло.

Выпроводив Певцова, он выпил свой чай, оделся, снял с вешалки котелок.

— Зонтик не забудь, — напомнила жена.

— Ты глянь в окно! Зачем он мне?

— Еще только апрель, сейчас солнце, а к вечеру все может перемениться. Неужели тебе трудно для моего спокойствия взять с собой зонт? Если бы речь шла о твоем спокойствии, я бы…

Это повторялось каждое утро, независимо от погоды, и сегодня Иван Дмитриевич решил проявить твердость.

— Отстань. Не возьму, — сказал он, поцелуем смягчая резкость тона.

Жена тут же сдалась и спросила:

— Кучера звать?

— Не стоит. Доберусь на извозчике.

— Всегда так. Лошадей жалеешь, а себя не жалеешь, — сказала она, поправляя на нем галстук.

Иван Дмитриевич еще раз поцеловал ее и спустился на улицу. Сразу же с двух сторон к нему подлетели двое извозчиков. Став начальником сыскной полиции, по утрам он всякий раз обнаруживал у подъезда кого-то из этой братии, почитавшей великим счастьем заполучить в седоки самого Путилина. Денег с него не брали. Иван Дмитриевич уважал малую экономию и без зазрения совести ездил на дармовщину, но с одним исключением: неизменно платил тем «ванькам», которые состояли у него в агентах. С ними не позволял себе ничего лишнего.