И в а н Д м и т р и е в и ч. Муж вас ревновал?

С т р е к а л о в а. Он ни о чем не догадывался. Надеюсь, вас не интересуют предлоги, которыми я пользовалась, чтобы иногда не ночевать дома?

И в а н Д м и т р и е в и ч. А вы ревновали князя к другим женщинам?

С т р е к а л о в а. Теперь это уже не важно.

И в а н Д м и т р и е в и ч. Мне нужно кое о чем спросить камердинера. Пожалуйста, позовите его.

С т р е к а л о в а (вставая и направляясь к двери). Сейчас.

И в а н Д м и т р и е в и ч. Зачем ходить? Он у себя в каморке.

С т р е к а л о в а. Не кричать же! Да он и не услышит.

И в а н Д м и т р и е в и ч. И кричать не надо. Есть звонок.

С т р е к а л о в а. Где?

П е в ц о в. Скажите честно, кто вас укусил?

П о р у ч и к. Да не все ли вам равно! Может быть, это след любовной страсти!

П е в ц о в. А может быть, вы пытались кому-то зажать рот? Чтобы нельзя было позвать на помощь…

Сбоку от изголовья княжеской кровати висела большая картина, изображающая троих голых итальянок на фоне Везувия. Они стояли с крохотными кувшинчиками, в которых воды хватило бы только чай заварить. А итальянки из них собирались мыться. Вот она, хваленая европейская чистоплотность!

Желтый, под цвет обоев, шнурок-сонетка проходил по стене за этой картиной. Снизу торчал лишь самый кончик. Он терялся в багетовых завитках рамы и со стороны был почти не заметен. Стрекалова растерянно оглядывала спальню, но найти его не могла.

Иван Дмитриевич еще раньше понял, что камердинер ни в чем не виноват. Ему-то зачем оттаскивать князя от изголовья? Пускай бы звонил сколько влезет.

Теперь можно было снять подозрение и со Стрекаловой. «Бедная!» — подумал Иван Дмитриевич.

Эту женщину выставляли отсюда рано утром, как гулящую девку, даже без завтрака, ведь если бы подавался завтрак в постель, она знала бы про этот шнурок. Князь нехотя вставал и в одном белье, позевывая, провожал любовницу не далее чем до дверей гостиной. Затем, напившись кофе, нежился в постели, разглядывая голых итальянок, сличал их прелести с теми, которые только что были под рукой: тут бы немного убрать, тут выгнуть покруче, а она одиноко шла по улице, дрожа от утреннего морозца, и ее же собственный бывший лакей с гнусной ухмылкой на роже смотрел из окна вслед.

— Знаете, — сказала Стрекалова, — Людвигу еще в юности было предсказано умереть в собственной постели. Цыганка ему нагадала. Убийцы никогда бы с ним не справились, если бы не это предсказание. Он вспомнил о нем, и оно лишило его сил.

— Возможно, гроб еще не отправили на железную дорогу. Поезжайте в посольство, проститесь, — предложил Иван Дмитриевич.

— В посольство? Никогда!

— Я вам в утешение одну историю расскажу… Прошлой весной у меня маменька из саней выпала, головой об лед. Не чаяли, что жива будет. Нет, поправилась. Тот свет повидала и назад пришла. Ну, я ее спрашиваю: «Как, маменька, страшно помирать?» А она мне: «Уж так сладко!» Будто, говорит, каждую мою жилочку в бархат оборачивали… Может, и у князя было вроде того?

Иван Дмитриевич вообще жалел женщин. Просто так, без всяких причин, лишь за то, что они — женщины, хотя обычно хотелось пожалеть маленьких, воздушных, не таких, как Стрекалова. Но сейчас это могучее литое тело казалось беспомощным и слабым. Угораздило же ее!

— У вас есть улики против убийцы князя? — спросил он.

Она покачала головой:

— Увы!

— Ну-у, — протянул Иван Дмитриевич, — тогда о чем разговор?

— Но ведь вы сыщик! — Она смотрела на него с каким-то вымученным кокетством, и в голосе ее звучали капризные нотки, словно речь шла о пустячном одолжении. — Уличите его!

— И что дальше?

— С этими уликами я дойду до государя. И обещаю не упоминать вашего имени.

Уличить шефа жандармов? Безумная затея.

— Я вам нравлюсь? — вдруг спросила Стрекалова, игриво-жалким движением поправляя прическу. — Помогите мне отомстить.

— И что тогда?

— Я буду вашей.

— У меня жена есть, — хрипло сказал Иван Дмитриевич.

В этот момент истошный вопль донесся из-за двери.

— Так ведь он же меня цапнул! — орал поручик. — Он! Приятель ваш! Путилин!

Иван Дмитриевич выскочил в гостиную.

— Признавайтесь! — бросился к нему поручик. — Это же вы меня укусили! Что молчите? Вы или не вы?

— Или, может быть, князь фон Аренсберг? — сказал Певцов.

— Вот вам! Видали? — Поручик показал ему кукиш. — Хотите русского офицера козлом отпущения сделать? Перед австрияками выслуживаетесь?

— Послушайте, поручик, — примирительно проговорил Певцов. — Скрыться от нас вы все равно не сумеете. Ступайте-ка в батальон, успокойтесь, обдумайте свое положение. Я подожду здесь.

— Черта с два дождетесь меня!

— В таком случае я приду за вами сам.

— С лестницы спущу! — пообещал поручик.

— Я приду не один… Рукавишников!

Жандармский унтер с шашкой на боку вырос у порога.

— А я, — распалился поручик, — подниму взвод моих молодцов!

— Не советую, — сказал Иван Дмитриевич.

— Ага! — обернулся к нему поручик, потрясая прокушенной ладонью. — Так вы нарочно оставили мне эту метину? Подлец!

Он с лязгом обнажил шашку и двумя ударами крест-накрест рубанул перед собой спертый воздух. Затем снес верхушку лимонного деревца в кадке.

Иван Дмитриевич спокойно наблюдал эти воинственные экзерсисы.

— Защищайтесь! — крикнул ему поручик, угрожающе воздевая клинок.

Иван Дмитриевич развел руками:

— Чем?

Он чувствовал себя надежно защищенным собственной безоружностью.

Обогнув стол, за которым сидел потерявший дар речи Певцов, поручик с разбегу притиснул к стене Рукавишникова, издавшего при этом слабый писк, левой рукой вырвал у него из ножен шашку и через всю гостиную метнул противнику. Но Иван Дмитриевич даже и не подумал ее ловить. Он вбежал в спальню, захлопнул за собой дверь и встретил укоризненный взгляд Стрекаловой.

— У вас же револьвер есть, — напомнила она.

Поручик уже держал в каждой руке по шашке. Одну из них он хотел насильно всучить своему врагу, чтобы иметь законное право шарахнуть его другой. Он пнул дверь, а когда отскочил назад, намереваясь ударить в нее грудью, Иван Дмитриевич предупредил:

— Осторожнее! У меня револьвер.

Опомнившись, Певцов мигнул Рукавишникову, они вдвоем сзади навалились на поручика, отняли шашки, заломили ему руки за спину.

Как только опасность миновала, Иван Дмитриевич вышел из осады.

— Что, брат? — подмигнул он поручику. — Видишь, каково за носы хвататься!

— Подлец! — Тот зычно харкнул, собирая слюну, но Рукавишников успел пригнуть ему голову, и плевок попал не в лицо Ивану Дмитриевичу, а на носок сапога.

— Можно его в чулане запереть, — посоветовал прибежавший на шум камердинер. — Там окон нет.

Втроем (Иван Дмитриевич в этом не участвовал) они поволокли поручика по коридору, но запихать его в чулан оказалось не так-то просто.

— Иуды! — орал он, надсаживаясь, цепляясь пальцами за дверные косяки. — Куда вы меня?

Певцов сопел и не отвечал, понимая, что дальнейший разговор пока не имеет смысла. Нужно было набраться терпения.

Тем временем Иван Дмитриевич вернулся в спальню, где Стрекалова встретила его, как родного.

— Не огорчайтесь. — Она ласково погладила его по плечу. — Потом пошлете ему вызов на поединок. Вы что, подозреваете этого офицера?

— Нет. У нас свои счеты.

Иван Дмитриевич испытывал некоторую неловкость, но не перед поручиком, нет, тот сам виноват, а потому что время для сведения личных счетов было не самое подходящее.

— Я прилягу. — Стрекалова откинулась на подушки, ничуть не стесняясь его присутствия, словно то, что она посулила ему, уже между ними произошло. — Потом пошлете ему вызов, — сказала она. — Мне вас жаль. Я видела, каких трудов стоило вам удержаться и не вступить в поединок.

— Да, — пробормотал Иван Дмитриевич.