– Разве вы не сын воина?

– Тем больше оснований покончить с ним. И вот почему. Детеныш леопарда не изменит своей природы. Сегодня его холишь и ласкаешь, а завтра он выпустит свои когти и клыки.

– Он скорбит по своему покойному отцу и желает стать монахом – бедное дитя!

– Не будем говорить об этом больше. Ступайте в женские покои. Лучше позаботьтесь о вашей внучке.

– Вы, разумеется, любите своих детей?

– Люблю до безумия.

– Ёритомо – сын Ёситомо. Помните, после смерти жизнь не прекращается. Вы не боитесь той жизни?

– Опять ваши буддистские проповеди!

– Хорошо, я все сказала, – завершила разговор Арико, повернувшись спиной к Киёмори и лицом к алтарю с ихай своего мужа и что-то пробормотав себе под нос.

В тот же день Арико отбыла из поместья Рокухара в сторону Долины карликовых сосен, недалеко от которой жил Сигэмори. Она осталась там до вечера, чтобы поговорить с ним.

В отличие от отца Сигэмори всегда ладил с мачехой, которая обожала его с детства.

– Сигэмори, ты попробуешь переубедить отца?

Сигэмори с готовностью согласился помочь бабушке. Следующим вечером он тайком посетил Мунэкиё, попросив поговорить с Ёритомо.

Парнишка сидел за столиком для письма. В комнате совершенно не чувствовалось тепла – не было даже маленького светильника. Только лунные лучи, проникавшие в комнату через небольшое оконце, позволяли что-то видеть. Отложив кисточку для написания иероглифов, Ёритомо взглянул на посетителя, остановившегося в дверном проеме.

Сигэмори показалось, что на лице мальчика отразилось беспокойство. Он подошел к подростку и ласково спросил:

– Что ты делаешь, Ёритомо?

– Это ихай для моего отца.

– Ты скучаешь по нему?

– Нет.

– Должно быть, ты мечтаешь отомстить за него?

– Нет.

– Даже этого не хочешь?

– Нет.

– Почему?

– Когда я занимаюсь своим делом, меня ничего не беспокоит.

– Значит, ты готовишься к смерти, чтобы встретиться со своим отцом? Говорят, в потустороннем мире мы можем встретиться со своими близкими.

– Умирать я не хочу. Меня пугают мысли о смерти.

– Но разве ты не участвовал в сражении?

– Я был тогда с отцом и братьями и так волновался, что мысли о смерти у меня не возникали.

– Тебе снятся сны?

– Какого рода сны?

– Я имел в виду, видишь ли ты во сне отца и братьев?

Ёритомо покачал головой:

– Нет, никогда.

В его глазах блеснули слезы и покатились по щекам. Потом он потупил взор.

Неожиданно Сигэмори почувствовал себя глубоко растроганным. Придя к отцу, он стал ходатайствовать с большой страстью и тщательно выстроенными аргументами, чтобы Киёмори уважил желание Арико. Но это только разозлило отца.

– Ты не больше чем мальчишка! Как смеешь ты говорить со мной об этом – да еще с таким глубокомысленным видом! Ты еще слишком молод, чтобы впадать в религиозные фантазии! Достаточно болтовни твоей бабушки о буддизме, карме и прочих премудростях – ни одна из них не разрешила современных проблем! Подумай сам о разложении духовенства в монастырях Нары! Разве эти бродяги с горы Хиэй более святые, чем нищие не улицах? Мы – создания из плоти и крови, живем в мире, где люди, как звери, пожирают друг друга! Мы не щадим себе подобных. Имеет значение лишь одно – победители мы или проигравшие. Если ты собираешься посредничать таким образом – мямлить о милосердии или добрых делах, проливать слезы по пустякам, – тогда отправляйся в какой-нибудь храм или к своей бабушке! Я не позволю тебе приходить ко мне с такими мелочами, когда проблемы куда более серьезные занимают мое внимание.

Хотя Сигэмори излагал свои доводы спокойно, Киёмори отвечал ему гневным, непримиримым тоном. Под влиянием эмоций заявили о себе привычки его беспризорной молодости, он говорил с сыном непристойным языком, которому научился у негодяев и проходимцев на рынке. Временами, однако, высмеивая «слезы попусту», Киёмори едва мог удержаться от собственных слез.

Вопрос о судьбе Ёритомо перестал быть политическим вопросом, он превратился в семейный конфликт, в котором против Киёмори ополчились мачеха, единокровный брат и даже собственный сын. Киёмори столкнулся с тем, что его обвиняют, хотя и не слишком явно, в крайней жестокости и бессердечии.

Третьего января было ужасно холодно. Вокруг не было заметно ни огонька. Кромешная тьма заполняла унылые, гулкие постройки монастыря, расползалась по лабиринту открытых галерей с обледеневшими полами. Ночная сырость проникала сквозь ставни и даже стены часовни Каннон на территории монастыря Киёмидзу.

– Тише, тише, мой сладкий… Когда ты в руках у мамы, тебе не о чем беспокоиться. Ты так громко плачешь от холода? Или от чего-нибудь другого?

У основания деревянной стойки близ алтаря, где были постелены соломенные тюфяки, спали под тонким покрывалом прижавшиеся друг к другу двое детей.

Токива укрыла в складках своего платья семимесячного плачущего младенца и шептала сквозь слезы:

– Мои груди высохли, а ты плачешь от голода… Куда пропала Ёмоги?.. Скоро она должна вернуться. Успокойся, успокойся, малыш, у меня сердце разрывается от отчаяния.

Молодая мать в тревоге мерила шагами пол часовни, опасаясь, что плач младенца может разбудить спящих сыновей. Как и сутки назад, в этот вечер Усивака снова начал жалобно плакать. Груди Токивы выделяли капли молока, которые едва были способны смочить губы младенца.

Токива, присутствовавшая в монастыре каждый месяц в священные дни Каннон и хорошо известная монахам храма Киёмидзу, укрылась там с детьми и слугами, когда в столице начались боевые действия. Однако распространились слухи, что Киёмори послал воинов, чтобы схватить ее. Напуганные слуги за исключением служанки-няни Ёмоги покинули Токиву. И монахи отказывались иметь с ней дело, несмотря на то что жалели ее. Однако молодой новообращенный монах по имени Коган, увидев страдания Токивы, проникся к ней искренним сочувствием. Он предложил ей укрыться в часовне Каннон, которую верующие посещали довольно редко. Там в последние дни она и скрывалась. Коган тайком принес ей соломенный тюфяк и другие постельные принадлежности, а также доставлял еду, хотя и в таком количестве, которое едва хватало на поддержание жизни в ней и детях.

Впервые в жизни Токива страдала от почти полного равнодушия людей. Во время обеспеченной жизни при дворе, где она была наложницей госпожи Симэко, Токива, чья красота вызывала зависть и пересуды столичных дам, знала только счастье. Ёситомо дал ей любовь и все необходимое для безоблачной радости. Токива не знала никакого другого мужчины, кроме него. Она не знала других забот, кроме служения своей госпоже и ухода за детьми, родившимися от Ёситомо. И вдруг ее бросили как отверженную на милость жестокого мира злобы и мести.

Усивака был беспокойным ребенком с рождения и своим постоянным плачем приводил мать в отчаяние. В дни охоты за мятежниками, когда Токива искала спасения за пределами столицы, у нее пропало молоко. Она была вынуждена кормить младенца пищей, которую тот не принимал. Усивака явно был болен. Мать неистово молилась, чтобы святая Каннон пощадил ее ребенка. Эта благочестивая Токива мало напоминала прежнюю счастливую мать. Обезумевшая от горя и испытаний, постоянного страха попасть в руки преследователей, она мучилась поисками способов сохранения жизни детям. Этому были подчинены все ее помыслы и желания. Растрепанная, с отсутствующим взглядом, она ходила при неверном свете единственного светильника по часовне, качая и убаюкивая младенца. Легкий скрип двери заставил Токиву вздрогнуть.

– Это ты, Ёмоги? – спросила она.

– Да, Ёмоги. Я попросила доброго монаха Когана приготовить отвар из размельченного аррорута. Вот он.

– О, замечательно! Давай мне его поскорей. Он так изголодался, что скоро будет не способен даже плакать.

– Глядите, с какой жадностью он принялся за отвар.