Киёмори снова попытался вырвать руку, уверенный, что теперь-то уж отец точно их видел.

За суматохой толпы, за пылью, клубившейся над дорожками, солнце тускнело, отмечая конец скачек и всего этого долгого дня. Император и экс-император в сопровождении свиты вышли из своего павильона и направились к святилищу, где под звуки священной музыки монахи совершали прославляющие обряды. Затем все общество снова вернулось в павильон, чтобы поднять тост за победителей и посмотреть церемонию поздравления наездников правителями.

Официальное награждение проходило осенью на придворном празднике, когда победители получали свои призы – золотой песок, куски шелка и редкие благовония. На продолжавшемся всю ночь празднике воины и придворные пили как равные, поглощая реки сакэ. Победитель и побежденный вместе пели и танцевали. Победа являлась началом поражения, а поражение – началом победы. Такова природа закона – вечное вращение «Колеса жизни» буддизма. Для раскрасневшихся от сакэ придворных жизнь была удовольствием, а удовольствие – жизнью. Что есть победа, что – поражение? Разве не процветал дом Фудзивара уже триста лет, и разве успех не принадлежал многим их поколениям?

День скачек на реке Камо был лишь промежуточным эпизодом в долгой погоне за удовольствиями. Над вишневыми деревьями, их густой листвой поднималась луна. Карета императора и экипаж прежнего императора катились прочь от поля для скачек, за ними следовали экипажи придворных и сановников.

Поздней ночью Тадамори вышел из дворца. Он пребывал в приподнятом настроении, так как прежний император провел весь день очень хорошо. Обычно своего хозяина встречал Мокуносукэ, приводивший его лошадь, но на этот раз Тадамори обнаружил у Ведомства стражи ожидавшего его Киёмори.

– А где Мокуносукэ? – спросил Тадамори.

– Он был здесь, но я сказал, что дождусь тебя, и отправил его домой, – ответил Киёмори.

Залезая в седло, Тадамори заметил:

– Значит, ждал меня. Ты выглядишь усталым, Хэйта.

Киёмори взял поводья и при свете звезд посмотрел вверх на отца. Сказать или не сказать? Ему следовало заговорить об этом, хотя сказанное могло причинить отцу боль. Киёмори отослал Мокуносукэ домой и ждал случая остаться с отцом наедине. Если Тадамори не видел его сегодня днем, то лучше ничего не говорить, подумал он. Однако Хэйта был уверен, что даже на таком расстоянии отец его узнал. Он никогда не заговорит сам, это так ему свойственно – страдать от одиночества и хранить в себе все горести. Нельзя же снова омрачить отцу жизнь? Рассуждая таким образом сам с собой, Киёмори обнаружил, что лошадь почти довела его до Имадэгавы, и решил наконец заговорить.

– Отец, вы знаете, что моя мать была на скачках?

– Так мне показалось.

– Я вовсе не хотел снова с ней встречаться, но она позвала меня, и в конце концов я к ней подошел.

– Вот как? – сказал Тадамори, прищурясь и вглядываясь в сына. Он не проявил недовольства, поэтому Киёмори продолжал несколько извиняющимся тоном:

– Она выглядела молодо, как всегда, была наряжена как жрица из святилища или придворная дама. Но я совсем не расстроился. Я не чувствовал ее своей матерью.

– Мне горько это слышать, Хэйта, – сразу же ответил Тадамори.

– Почему, отец?

– Кто может быть несчастнее, чем ребенок без матери, Хэйта? Ты должен ее видеть, но до сих пор заставляешь себя от нее отрекаться – это самые бессердечные чувства.

– Я ваш сын. Я могу обойтись без матери! – запальчиво произнес Киёмори.

Тадамори покачал головой:

– Ты не прав, Хэйта. Если кто-то ожесточил твое сердце, в этом виноват я, позволивший своим детям наблюдать за нашими непрерывными ссорами в доме, где не было любви. Это я позволил твоей матери предстать перед тобой в неприглядном свете. Это моя ошибка. Для сына ненормально чувствовать то, что чувствуешь ты. Будь естественен, Хэйта, и если захочешь увидеть мать, сходи к ней.

– Как эта женщина может быть моей матерью? Она была неверной женой, не любит своих детей и не думает ни о чем, кроме удовлетворения своих прихотей! – запротестовал Киёмори.

– Ты не должен говорить о ней так, как я мог сказать когда-то. У тебя нет никаких оснований говорить о ней подобным образом. Она и ты навсегда останетесь матерью и ребенком. Самая настоящая любовь – та, которая все прощает, и она обязательно сведет вас вместе.

Киёмори ничего не ответил. Он не мог этого понять. Или отец слишком сложно изъяснялся, или Киёмори сам был еще слишком молод, чтобы понять сказанное?

Когда они добрались до дома, Мокуносукэ, Хэйроку и другие слуги встретили их у ворот. Огоньки мерцали в распустившемся саду и в скромном, совершенно изменившемся доме. Еще три месяца назад простая, гармоничная и хорошо упорядоченная жизнь была не для них. Киёмори не мог понять, почему он должен жалеть об уходе матери. Теперь для одиночества здесь не осталось места, почему же отец не мог в это поверить?

В тот год, в середине августа Ватару из дома Гэндзи пригласил к себе приблизительно десять своих ближайших друзей-стражников распить большой кувшин сакэ и полюбоваться лунным светом в саду. Его друзья, однако, знали, что существовала и другая причина для приглашения. Осенью император действующий и император прежний отправлялись в паломничество в храм Ниннадзи. Они также собирались посетить скачки, которые должны были состояться на землях храма. Уже объявили официальную дату этого мероприятия – 23 сентября, – и стражники знали, с каким нетерпением Ватару ожидал случая показать себя и вороного четырехлетку с белыми щетками.

– Он зовет нас выпить за его успех, – говорили между собой друзья Ватару. А один из них, шутя, добавил:

– Боится показаться скупым, ведь для наездников стало обычаем устраивать родственникам и друзьям грандиозный вечер после совершения «ритуала хлыста». Ватару не любит монахов. Он посмеивается над «священными буддами», как он их называет, и говорит, что не нуждается в их помощи. Потому-то вместо молитв, заклинаний и большого праздника он устраивает скромную вечеринку и называет это «полюбоваться луной».

Его слова были встречены взрывом хохота.

Другой стражник сказал:

– Слушайте, я знаю, как он относится к своей молодой жене, Кэса-Годзэн, которая когда-то служила при дворе. Он так сильно ей увлечен, что и в ночном карауле все его мысли обращены к дому. Однажды мы попросили познакомить нас с ней, но он лишь улыбнулся и сказал, что она его «тайная любовь», которую нельзя увидеть, и все в таком духе.

Болтая и подшучивая таким образом, гости прибыли к дому Ватару, ворота которого были гостеприимно распахнуты настежь, а брусчатка перед домом для свежести обрызгана водой. Собравшись в комнате для гостей, молодые люди замолчали и вели себя тихо, пока вносили подносы с едой. Лишь когда появилось сакэ, они пришли в себя и принялись разговаривать и шутить.

Там же присутствовали Хэйта Киёмори и Сато Ёсикиё. Киёмори заметил, что нет Морито, и почти собрался спросить о нем, но передумал. Как он недавно стал ощущать, Ватару и Морито чувствовали себя неловко в одной компании. Казалось, никто ничего подобного не замечал, и Киёмори часто задавался вопросом, не придумал ли он все это. Но, когда Киёмори видел Морито вместе с Ватару, то в глазах Морито появлялось вороватое выражение. Оно странно контрастировало с обычной его развязностью. В последнее время он расхаживал с воспаленными глазами и ввалившимися щеками, и Киёмори пришел к выводу, что он сильно утомлен или от напряженных занятий, или от беспробудного пьянства и разгульного образа жизни. Киёмори решил, что Ватару недолюбливал Морито и не пригласил его. Но и сам Киёмори остерегался Морито, с тех пор как услышал от него тайну своего рождения. Поведение Морито беспокоило его. Он опасался Морито, в котором, как Киёмори знал, острый ум боролся с сильнейшими примитивными страстями.

Сакэ пустили по кругу, и молодые воины почувствовали себя более непринужденно.