Темная налилась синим мертвенным светом: «Не будь дурой… Аборт! Аборт!»
В смятенной голове девушки забились вопросы: «О чем это они? Какой ребенок? Какой аборт?» — но ни возразить, ни согласиться нет сил.
Воздух в комнате еще больше сгустился. Черная молния метнулась от пола к потолку, от потолка — по стенам. Призрачные силуэты, трепеща, начали отступать. Нежно-печальное: «Доченька, Ирочка… Ира-ра-а, ра-а… Ра-а-а…» — переливалось, как эхо, уплывало, удалялось, таяло. Еле слышный отзвук-вздох: «Ра-а!..» — улетел чистым, прозрачным облачком. В нем были радость и надежда. Обещание счастья.
И тут же раздробилось, раскатилось вдалеке серое: «Аборт, аборт, дур-р-ра, дур-р-ра-ра… Р-р-ра-а». И это последнее «Р-ра…» скользнуло в никуда тающим сгустком безысходного ужаса.
Осталась пустая комната в лунном, ясном свете. Нервно и истерично запищал комар. Потом, как одеялом накрыли, и до утра ничего не снилось.
*****
Утром Ира проснулась разбитая, с тяжелой головой. Как и ночью, не хотелось шевелиться, она не видела смысла ни в движении, ни в привычных утренних хлопотах. Да и дел никаких особенных не намечалось. Нужно пригласить Петровну на завтрак, расспросить о последних маминых днях. Наверное, придется и самой что-нибудь рассказать, а то сидела вчера, как клуша, даже слезинки не уронила, слова никому не сказала. Вот у мамочки для всех находились слова. И люди к ней тянулись. Половина города — ученики, детей и внуков к ней приводили; вторая половина — хорошие знакомые, кому-то она помогла, кто-то ответил добром на добро. А она, Ира, в кого такая бесчувственная? Чуть что не по ней — сразу замыкается, обиды помнит с детства. Резкое слово не задержится, а доброе не находится. Нельзя так, жизнь, вот она какая: ждешь одного, а получается совсем по-другому… Ну-ка, встряхнись, чего залежалась!
Ира спустила ноги с дивана, посидела еще немного и побрела в кухню. Смутная тяжесть прошедшей ночи не отпускала, как ни пыталась Ира освободиться от нее, не давала сосредоточиться. Что-то было такое, сон ли, явь? Липкие, темные пятна вместо лунного света посередине комнаты и прохладное, доброе мерцание возле окна… Что-то о ребенке, а что? Снился он ей, что ли? Нет, не вспомнить…
Кружка крепкого черного кофе развеяла беспокойство, а прохладный душ смыл вялость и безразличие, и из ванной Ира вышла свежей, бодрой и, как всегда, деятельной.
За завтраком с Петровной Ира окончательно пришла в себя. Воспоминания о прошедшей ночи не исчезли, но уже не мешали, притаившись на задворках сознания. Она рассказывала об учебе, вспомнила даже несколько студенческих шуток, улыбнулась.
«Вот что значит молодость! Отошла, не заледенела, а я уж, было, всерьез испугалась, — Петровна с удовольствием рассматривала посвежевшее лицо Ирочки. — Какая красавица, и ведь совсем не похожа на Толика, да и от Рады Львовны не взяла ничего, хоть та тоже была, как картинка, особенно в прежние времена…»
Ира увлеченно рассказывала о Ленинграде. За три года учебы она успела полюбить этот город. Даже Красное Село с его бараками, тараканами и общим сортиром сейчас казалось не таким уж страшным. Подумаешь, на мороз в галошах! На секунду Ира запнулась. Она вспомнила зимнее утро, застывшую газету в руке, ощущение ломкого пергамента в холодных пальцах. Волчья шкура, «золотая карта», надменное лицо Каверзневой… Дело еще не доведено до конца, оставить его на полпути просто невозможно. К тому же это поможет справиться с печалью, даст силы, приведет к успеху. Мамочка и папа были бы довольны. Они бы гордились ею…
Оставшись одна, Ира наконец-то достала альбомы и расположилась на диване, придвинув вплотную к нему журнальный столик. Ой, сколько фотографий! Конечно, все вперемешку! Годы жизни в конвертах, пачках, перетянутых резинкой, заложены между страницами и просто россыпью разбросаны по альбомам и между ними.
Мама-студентка… Красавица, такое тонкое, восточное лицо. Темно-медовые матовые глаза, нос с горбинкой. Как ни расчесать волнистые волосы, они всегда послушно собирались в праздничную прическу. «Мама, почему ты не артистка?» — спрашивала маленькая Ирочка.
Папа с дочкой на руках. Русые волосы, серые глаза. Если бы он не был таким добрым, его глаза можно было бы назвать стальными. «Наверное, дочка на… маму похожа», — лукаво улыбались прохожие, когда видели их с папой вместе.
Нет, не похожа Ира на маму. Худющая, глаза блестят, как у галки, волосы годятся лишь на то, чтобы собрать их в резинку и забыть на весь день. С детства Ира слышала, что она копия деда, папиного папы, погибшего на войне. Но фотографий его не осталось, только снимок во фронтовой газете «Суворовский натиск» со статьей о том, какой он замечательный минер, верный товарищ и храбрый защитник социалистического Отечества. Вот он, листок, сложенный в несколько раз; протерся на сгибах, теперь не разобрать, похожа ли? Вспомнились рассказы папы о том, что до войны дедушка Миша был лучшим в городе портным, все модницы месяцами очереди к нему ждали. «Ты, доченька, в него пошла, вон как шьешь, золотые пальчики!» — радостно переглядывались мама и папа.
До вечера Ира сидела над фотографиями, разбирала их, вспоминала, возвращалась в прежнюю жизнь, такую простую, милую, теплую.
Потом позвонила Анечка. Они с Линой закончили смену и пригласили Иру в кафе.
Ире даже не пришлось ничего самой рассказывать. Новостей у девчонок за год накопилось столько, что до утра не переслушаешь! Хорошо, что живут все они в одном дворе, можно видеться хоть по десять раз на день.
Перед сном Ира опять вспомнила вчерашнюю ночь и посмотрела в угол, на штору. Очень захотелось ей еще раз увидеть то нежное сияние. И все же, кто всхлипывал там у окна? И ребеночек… Кто-то должен его родить, или, наоборот, не должен?.. День прошел, а она так и не поплакала. Ира уплывала в сон легко и незаметно, и в нем были радость и надежда. Обещание счастья.
Теперь каждый день расписан по минутам, некогда даже у Петровны посидеть, с девчонками повидаться.
Квартира завалена бумагами, картами, схемами, фотографиями, как военный штаб перед боем. Утро начинается с кружки кофе и обхода «штаба». Ирина переходит с места на место, задерживаясь то возле кухонного стола со стопками тетрадок и книг с десятками закладок, то в родительской спальне, где на широкой кровати разложены фотографии волчьей шкуры, то в прихожей. Там вся стена увешана крупномасштабными картами Славянского района и пригородов Краматорска. Прихлебывая кофе, — горячий она не любила — Ира не спеша прикидывает, что еще нужно сделать, на что обратить внимание, какие детали уточнить или подтвердить ссылками и где эти ссылки искать.
Потом девушка бежала в магазин, покупала наскоро что-нибудь немудрящее для себя, более основательное по списку для Петровны и так же бегом возвращалась домой.
Первое время она с утра и до закрытия проводила в библиотеке. Через неделю, не спеша, тщательно проверяя, отобрала то, что нашла, выписала по списку то, чего здесь не было, сделала ксерокопии документов, которые нельзя выносить из читального зала, несколько раз сходила в книжный магазин и расположилась дома. Заваленная бумажным хламом квартира казалась Петровне запущенной и неприбранной. Но хозяйка поддерживала в ней железный порядок, понятный только ей, и ориентировалась среди своих сокровищ в комнатах, в коридоре и даже в ванной и туалете с легкостью и удовольствием.
Допоздна она засиживалась над книгами, делала записи, сверялась с картой, забываясь до того, что начинала бормотать, разговаривать сама с собой и даже принималась притопывать, напевая, когда особенно сложный вопрос разрешался, подчиняясь строгой логике.
Обедала Ира у Петровны, но часто забывала, что пора сделать перерыв, тогда соседка приходила и, добродушно ворча и посмеиваясь, уводила ее к себе. Иногда Петровна даже сердилась, и даже всерьез, когда Ира отвечала невпопад или застывала с ложкой, не донеся ее до рта. Но при всем добродушии и снисходительном отношении к Ирочкиным чудачествам Петровна раз и навсегда пресекла попытки девушки срываться с места посреди обеда, чтобы вернуться к записям.
