«Если, — говорит Задгер, — исходить из того основного положения, что каждая первичная онанистическая фантазия всегда носит кровосмесительный характер, по крайней мере, при первых онанистических актах, то тотчас же станет ясным целый ряд трудно объяснимых или вовсе необъяснимых явлений. Так, например, станет ясно, почему большинство людей гораздо больше стыдятся онанизма, чем это представляется обоснованным при всеобщем распространении его. Станет также понятно, почему громадное большинство людей с презрением смотрят на онанистов. В том и другом случае за этим стоит бессознательное знание того, что первоначальные сопутствующие представления строжайше запрещены».
По моему мнению, школа Фрейда обобщает и чрезмерно преувеличивает наблюдаемую иногда сексуальную окраску влечения детей к родителям. Но и осторожные наблюдатели признают, что если ребёнок любит мамину постель и охотно укладывается в неё, то часто в основе этого лежит сексуальное переживание. Заслуживает внимания также то обстоятельство, что мальчики чаще повязываются к матери, а девочки к отцу. Напротив, гомосексуально чувствующие мужчины сообщали Моллю, что они в детстве охотнее целовали отца, чем мать. Очень редко половое влечение бывает направлено на родных братьев и сестёр. Это объясняется отчасти тем, что половое чувство мало возбуждается при продолжительной совместной жизни. Далее, большую роль играют внушаемые ребёнку с детства взгляды и воззрения, имеющие целью устранение кровосмешения. Под влиянием этих же причин, вероятно, исчезают половые элементы из чувства ребёнка к матери.
Мне лично только в одном случае пришлось встретиться у онаниста если не с мыслью о кровосмешении, то, во всяком случае, со значительно более тёплым чувством к матери, чем это обыкновенно встречается. Считаю необходимым добавить, что пациент, 19-летний студент, совершенно не был знаком с учением психоаналитической школы. Вот что он сообщил мне об образах, представляющихся ему при онанировании: «Единственными возбудителями в моей половой жизни являются ванны. Дело в том, что при мытье мне помогала мать, и вот этот образ — нагого юноши, которого моет женщина-мать, принадлежал к излюбленным мною. Вообще большинство моих представлений носило явно мазохистский характер. Так, раз в гимназии я наблюдал следующую сцену: одного моего товарища, тайного онаниста, как я подозревал, ради потехи посадили в деревянный ящик и затем мальчики по очереди надавливали на его половые органы. По блеску его глаз я понял, какое наслаждение, смешанное с болью он при этой игре испытывал. После этого я часто представлял себя в его роли. Вот другой случай: у нас служила прислугой здоровая, белокурая девушка. Однажды, когда она раздевалась, ложась спать, я случайно увидел её тело. Мне особенно запомнились её колени. И я часто потом представлял себе, что она крепко держит голову, зажавши её между своими коленями. Или я должен был носить на своих плечах раздетую женщину. Или меня слегка секли или, лучше сказать, приготовлялись сечь. При этом смысл всех этих видений отнюдь не заключался в том, что мне причиняли боль, но скорее в том, что я, имея полную возможность избежать, скажем, сечения, всё-таки покорялся. Вот в этом сознании позорного безволия и заключалась для меня главная привлекательность. Сюда же относится и смутное желание матери. Иногда мне представлялось, что я лижу её тело или обнюхиваю его, причём моё внимание фиксировалось на постепенном утолщении её ног в бёдра. Эта тенденция ног, расширяясь, переходить в бёдра, всегда вызывала во мне представления колыбели, укачивания, постепенного погружения в сон, или погружения лица, носа, глаз в мякоть её тела. Иногда она обливала меня в этот момент молоком. Здесь меня возбуждала моя покорность её животному, могучему материнству».
Чувство виновности, причиняющее онанисту большие душевные страдания, в то же время повышает наслаждение, доставляемое онанизмом. Дело в том, что каждому наслаждению присуще стремление усилить его. При повторении наслаждения оно теряет часть своей прелести. Отсюда стремление к варьированию или к усилению раздражения. Это усиление, однако, трудно достижимо при онанизме. Поэтому онанист хочет повысить наслаждение путём создания внутренних сопротивлений. «Всё, чего мы можем достигнуть легко, шутя, уже не представляет для нас наслаждения. Все мы ищем вечной борьбы. Все мы, в сущности, воинственные натуры, для которых борьба является потребностью. Так как наша культура не всегда даёт нам повод для внешней борьбы, то борьба обращается внутрь нас. Мы создаём себе искусственные сопротивления, чтобы их преодолевать и тем увеличить значение победы. Благодаря запретности онанизма, он приобретает совершенно исключительную привлекательность» (Ранк).
Штекель полакает, что если бы онанизм был дозволен, то к нему влекло бы гораздо меньше. Я считаю, что при более терпимом отношении к онанизму распространение его не уменьшилось бы, но скорее бы увеличилось, зато уменьшились бы или исчезли бы тягостные душевные переживания онанистов.
Роледер на основании своего опыта считает, что лишь у малого процента онанистов этот «порок» производит глубокое впечатление на душевное состояние. По словам этого автора, угнетающее влияние онанизма бывает у большинства онанистов лишь кратковременным, мимолётным, быстро проходящим. При вновь пробуждающемся половом влечении они онанируют снова без всякой душевной борьбы. Напротив, невропатологи Эрб и Левенфельд считают, что постоянная борьба между влечением и нравственным долгом сильно влияет на нервную систему и истощает её.
Особенно подчёркивает эту душевную борьбу Штекель: «Онанист, который находится в постоянной борьбе с половым влечением, потому что стремится остаться целомудренным и падает, — делается нервным, так как тратит много энергии на внутреннюю борьбу. Его жизнь — постоянная борьба между потребностью и страхом. Между тем именно при этом состоянии, когда внутри нас борются два течения, когда сознательное и бессознательное чувства враждуют между собою, когда большая часть нашей энергии уходит на подавление душевных конфликтов, — именно тогда может развиться невроз. Все другие моменты подготавливают почву для невроза, делают его возможным, но решающим толчком является психический конфликт».
И по Хичману, едва ли существует для ребёнка какой-либо другой «грех», который был бы связан с таким продолжительным чувством виновности, с такими сильными психическими реакциями, как половой «грех», особенно онанизм. Это даёт важную опорную точку для специфической связи неврозов с половой жизнью.
Онанист иногда так привыкает к своим угрызениям совести, что ему делается трудно отказаться он них. В «Исповеди» Петрарки[26] мы находим правдивые слова о «сладости страдания», о болезненном сладострастии, с которым человек бередит свои раны: Я «так упиваюсь своими страданиями и муками, что извлекаю из них некое наслаждение и расстаюсь с ними лишь против воли».
Нравственные упрёки, которыми осыпает себя онанист, и опасение физического истощения часто вызываются или поддерживаются чтением недоброкачественной литературы об онанизме и его последствиях. Уничтожающую критику таких псевдонаучных книжек мы находим у А.Ф. Кони[27]: «Всякий, кому попадались подобные якобы научные, книжки, знает, как мало в них не только серьёзного медицинского содержания, но и простого человеколюбия по отношению к несчастным читателям, попавшим во власть сокровенного порока, последствия которого изображаются в таких преувеличенных и устрашающих красках, что чтение подобных книжек впечатлительным юношам прибавляет к физическому расстройству организма ещё и страшную душевную подавленность и безнадёжность, способные толкнуть к сумасшествию или на самоубийство. Недаром в Германии одно время пришлось запретить продажу книги „Персональная защита“, которая своим преувеличенным изображением результатов тайного порока доводила многих юношей до мрачного отчаяния и покушения на свою жизнь».
