— …потому, что в Бронксе присяжные способны преподнести любой сюрприз, я бы мог рассказать, что они учудили с одним моим коллегой вот прямо сегодня утром! — но вы, я думаю, и сами заметили. Понимаете, люди садятся на скамью присяжных заседателей с уже готовыми… как бы сказать? настроениями. В основном это: «Они — против нас», где «они» — полиция и прокуроры. Но вы, конечно, в этом и сами разобрались.

— Честно сказать, совсем даже нет. Все рассуждали очень здраво и стремились к справедливости. Я не знала, чего ожидать, но в действительности была приятно удивлена.

Уж не считает ли она его человеком с расовыми предрассудками?

— Да нет, я не то хочу сказать. В Бронксе много хороших людей, просто некоторые чуть что — сразу в обиду, и тогда происходят разные непредсказуемые явления. — Нет, лучше от этой темы подальше. — Раз уж мы с вами разговариваем по душам, можно я вам признаюсь? Меня в коллегии присяжных смущали вы.

— Я?! — восклицает она с улыбкой, и румянец проступает сквозь косметику у нее на щеках — покраснела от удовольствия, что фигурировала как важный стратегический фактор в Верховном суде Бронкса.

— Да, да! Правда! Видите ли, в уголовном судопроизводстве начинаешь смотреть на вещи с особой точки зрения. Может, она и не правильная, но такова уж человеческая природа. Ну так вот, для такого дела вы казались слишком образованной, слишком понятливой, слишком чуждой миру людей, подобных Герберту 92-Икс, и значит — в этом весь парадокс, — способной глубоко понять его проблемы, а понять, как говорят французы, значит простить.

— Да, но я…

— Я ведь не говорю, что это правильная и справедливая оценка, но к ней поневоле приходишь в таких процессах, Необязательно вы, но вообще человек такой, как вы, мог бы оказаться чересчур чувствительным.

— Но вы меня не… отвели. Я правильно выразилась?

— Правильно. Да, не отвел. Во-первых, я считаю, что несправедливо отводить человека просто за то, что он… что она умна и образованна. Вы заметили, других присяжных из Ривердейла у вас там не было. Из Ривердейла вообще не было никого в списке для отбора присяжных. Постоянно жалуются, что в Бронксе среди присяжных мало образованных людей, и вот когда появляется один… я хочу сказать, что отводить присяжного за то, что он тонко чувствует, — это ведь швыряться добром… богатством. И кроме того… — Рискнуть? Рискнем! — я… если честно оказать… я, наоборот… хотел, чтобы вы попали в состав присяжных.

Он старается погрузить взгляд как можно глубже в лилово-радужную тень ее глаз и сам принимает как можно более умный и чистосердечный вид, заодно выпятив подбородок, чтобы заиграли грудинно-ключично-сосцевидные мышцы.

А она опускает ресницы и опять краснеет сквозь «Беркширскую осень». А потом поднимает ресницы и заглядывает ему прямо в душу.

— Я заметила, что вы на меня смотрели.

И я, и всякий другой, кто там был! — но этого ей лучше не знать.

— Неужели заметили? А я-то думал, что это не так очевидно. Больше хоть никто не заметил, надеюсь?

— Ха-ха-ха! По-моему, заметили. Помните даму, что сидела рядом со мной? Черную даму? Такая симпатичная. Она работает в гинекологическом кабинете и очень милая и умная. Я взяла у нее телефон и обещала, что позвоню. Хотите знать, что она сказала?

— Что?

— Она сказала: «Мне кажется, ты приглянулась районному прокурору, Шелли, — она называет меня Шелли. Мы с ней так подружились! — Он с тебя глаз не сводит».

— Так и сказала? — Крамер расплывается в улыбке.

— Так и сказала!

— С осуждением? Господи, надо же! Я и не предполагал, что кому-то заметно!

— Наоборот, она была растрогана. Женщинам такие вещи всегда нравятся.

— Значит, очевидно было?

— Для нее — да!

Крамер трясет головой, якобы в смущении. И при этом все смотрит ей в глаза, а она смотрит в глаза ему. Крепостной ров уже преодолен, и без особых трудов. Теперь он, если захочет, и вправду мог бы протянуть руку через стол и сцепить с ней кончики пальцев, она не отнимет руку и они все так же будут смотреть в глаза друг другу. Но лучше пока не надо. Мгновенье так прекрасно, и так хорошо все идет, не стоит зря рисковать.

Крамер продолжает трясти головой… и многозначительно улыбаться… Он и в самом деле смущен, хотя и не тем, что люди в суде заметили, как он ею очарован. Куда б с ней поехать? — вот вопрос, который его смущает. У нее квартиры нет, привести ее в свой термитник — об этом, понятно, и речи быть не может. Гостиница — как-то пошло, да и откуда, черт возьми, у него деньги на гостиницу? Даже во второсортных номер стоит почти сто долларов. Да еще бог знает во что обойдется этот обед. Карта лежит так невинно, заполненная от руки, от одного ее вида у него в центральной нервной системе сразу сработал сигнал тревоги. Откуда-то он знает, даже при своем мизерном опыте, что такая псевдонебрежная бодяга означает одно, и только одно: гони монету! В этот момент подходит официантка.

— Ну как, уже решили?

Тоже, между прочим, конфетка. Молоденькая, беленькая, кудрявая, голубые глаза блестят, видно, что будущая актриса. На щеках — ямочки, и улыбка красноречивее слов говорит: «Вижу, вижу, кое-что вы уже решили!»

А может быть, она говорит совсем другое: «Я молоденькая, хорошенькая, обаятельная, так что не забудьте оставить мне кругленькую сумму на чай»?

Крамер смотрит на ее улыбчивое личико. Потом — на личико мисс Шелли Томас. Вожделение и нищета терзают его.

— Так, Шелли, — говорит он, круша преграды. — Чего тебе хочется?

Шерман сидит на самом краешке венского стула, зажав ладони между колен и понурив голову. На одноногом дубовом столе валяется проклятый номер «Сити лайт», изобличает, наполняя воздух радиоактивной отравой. На втором стуле сидит Мария, она спокойнее, но тоже далека от своей обычной непринужденности.

— Я так и знал, — говорит Шерман, не глядя на нее. — Я так и знал с самого начала! Надо было сразу же заявить. Просто не верится, что я… что мы попали в такое положение.

— Поздно теперь, Шерман. Дело прошлое.

Он вскинул голову, выпрямился.

— А может быть, не поздно? Разве не может человек сказать, что ничего не знал о несчастье, пока не прочитал в газете?