— Плодовые мушки?

— Пресса. Меня, знаете ли, забавляет покаянный пыл этих… насекомых. «Не слишком ли мы агрессивны, не слишком ли бессердечны, жестоки?» — словно пресса — это прожорливый зверь, тигр какой-то. По-моему, им нравится, чтобы их считали кровожадными. Я это называю похвальбой в форме нежного самопорицания. Какой там зверь — насекомые. Всего лишь плодовые мушки. Летят на запах, отмахнешься — не укусят, разлетятся, попрячутся, а стоит отвернуться, они опять тут как тут. Плодовые мушки. Но вам-то, я полагаю, этого объяснять не надо.

Несмотря на то что великий литератус использовал его несчастье явно лишь как постамент, чтобы на нем воздвигнуть энтомологическую метафору, которая имела довольно-таки лежалый вид, Шерман был ему благодарен. В некотором смысле Войд действительно его собрат-легионер, товарищ по несчастью. Помнилось (хотя Шерман никогда не уделял особого внимания окололитературным сплетням), Войда в свое время заклеймили как гомосексуалиста или бисексуала. По этому поводу стоял довольно большой шум в прессе… До чего несправедливо! Как смеют эти… насекомые приставать к человеку, который, может быть, и ломака, зато способен на такое великодушие, так сочувствует невзгодам других? Ну и что, если он… голубой? Откуда-то само подвернулось словечко «голубой»; раньше Шерман пользовался другим термином. (Вот уж действительно: либерал — это консерватор, который побывал за решеткой.)

Зарядившись от своего нового собрата смелостью, Шерман рассказал о том, как женщина с лошадиным лицом совала ему в нос микрофон, когда они с Кэмпбелл вышли из дома, и как он от нее отмахнулся — просто чтобы в лицо не лезла, а теперь она подала на него в суд! Плачет, скулит, жалуется — и требует с него 500000 долларов!

Все в их группке, включая самого Войда, смотрели ему в рот, сияя светскими улыбками.

— Шерман! Шерман! Черт побери! — Звучный голос… Шерман обернулся… К нему шел молодой человек огромных габаритов… Бобби Шэфлетт… Оторвавшись от другой такой же декоративной группы, он направился к нему с простодушной крестьянской улыбкой во всю физиономию. Протянул руку, Шерман пожал ее, и Провинциальный Самородок пропел:

— Ну и делов вы наворотили с тех пор, как мы последний раз виделись! Ну и наворотили, сто чертей в дышло!

Что на это сказать, Шерман не имел понятия. Как выяснилось, говорить ему ничего было и не нужно.

— Меня самого, кстати, в прошлом году арестовывали в Монреале, — сказал очень довольный собой Золотой Пастушок. — Слыхали небось?

— Гм… нет. Не слыхал.

— Не слыхали?

— Нет… Господи, но… вас-то за что?

— ПИСАЛ НА ДЕРЕВЦЕ! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Они там на уши становятся, если у них в Монреале в полночь пописать на деревце, особенно если у самых дверей отеля! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!

Шерман ошеломленно уставился на его радостную физиономию.

— Швырнули меня в кутузку! Появление в непристойном виде! ПИСАЛ НА ДЕРЕВЦЕ! Ха-ха-ха-ха-ха-xa-xa-xal — Затем чуть спокойнее:

— Вы знаете, до этого мне за решетку попадать не приходилось. А как вам за решеткой показалось?

— Так себе, — отозвался Шерман.

— Очень вас понимаю, — сказал Шефлетт, — но и страшного нет ничего. Я очень наслышан, что там с нашим братом делают другие заключенные? — Это он произнес с вопросительной интонацией. Шерман кивнул. — А хотите знать, что они делали со мной?

— Что?

— Кормили яблоками.

— Яблоками?

— Истинный факт. Нам когда в первый раз принесли еду, она была такая скверная, что я не мог есть, — а поесть-то я люблю. Смог съесть только яблоко, которое полагалось вроде как на третье. И знаете что? Про то, что я съел только яблоко, сразу пошла молва, и все стали слать мне свои яблоки — все арестанты, по всей тюрьме. Передавали по цепочке, из рук в руки, из камеры в камеру. Когда пришло время выходить на волю, я по самую макушку был завален яблоками! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!

Поощренный этой лакировкой тюремной действительности, Шерман рассказал о пуэрториканце в вольере распределителя, который видел, как телевидение снимало его в наручниках, и решил узнать, за что его арестовали. И о том, как его ответ «халатность за рулем» явно разочаровал любопытствующего, а в результате, когда поинтересовался следующий заключенный, он сказал «убийство». (Черный юнец с бритой головой… При воспоминании о нем Шермана снова на миг обдало страхом… Об этом он рассказывать не стал.) Все в его группе — в его группе, — все, весь букет: и знаменитый Бобби Шэфлетт, и знаменитый Наннели Войд, и три другие светские фигуры — внимательно его слушали, ели глазами. На лицах восторг и взволнованное предвкушение! Шермана обуяло непреодолимое желание тоже приукрасить рассказ о своих подвигах. Поэтому он изобрел третьего сокамерника. Когда этот сокамерник спросил, за что его посадили, он будто бы сказал: «преднамеренное убийство».

— Хуже просто ничего не придумалось, — развел руками выдающийся авантюрист Шерман Мак-Кой.

— Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха, — зашелся Бобби Шэфлетт.

— Хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо, — зашелся Наннели Войд.

— Хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи, — зашлась «ходячая рентгенограмма» и двое мужчин в синих костюмах.

— Хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе, — зашелся Шерман Мак-Кой, словно пребывание в арестантском вольере — это ерунда, лишний повод позабавить людей рассказом о своих доблестных похождениях.

В обеденной зале у ди Дуччи, так же как и у Бэвердейджей, стояли два круглых стола, и в центре каждого красовалось творение Гека Тигга, знаменитого флориста. Для нынешнего вечера он сотворил пару миниатюрных деревцев — высотой дюймов по пятнадцать, не больше — из сухих побегов глицинии. К веточкам приклеил множество ярких засушенных васильков. Каждое деревце как бы росло на лужайке около фута в поперечнике, усеянной живыми лютиками так густо, что они соприкасались. Каждую лужайку окружал миниатюрный заборчик из тисового штакетника. На сей раз, впрочем, у Шермана не было возможности как следует изучить творение юного, но уже успевшего прославиться мистера Тигга. Собеседники за столом его не только не игнорировали, наоборот, он царил на своей половине. Слева от него сидела знаменитая «ходячая рентгенограмма» по имени Ада Бесс, которую за глаза называли Зада Без за то, что упорной голодовкой она довела себя до полного исчезновения glutei maximi <Ягодичных мышц (лат.).> и прилегающих к ним тканей, то есть всего того, что в просторечии зовется задом. У нее от поясницы и до полу все шло так прямо, что хоть отвесом проверяй. Слева от нее сидел Наннели Войд, а от него слева — «ходячая рентгенограмма» по имени Лили Брэдшоу (торговля недвижимостью). Справа от Шермана сидела «лимонная конфетка» Жаклин Бэлч — блондинка, жена Нобби Бэлча, наследника состояния, приобретенного на торговле средством под названием «Колонэйд» от расстройства желудка. Справа от нее восседал не кто иной, как барон Хохсвальд, а справа от барона — Кейт ди Дуччи. На протяжении всего обеда эти шестеро внимали исключительно мистеру Шерману Мак-Кою. Преступность, экономика, Бог, Свобода, бессмертие — о чем бы ни соблаговолил заговорить Мак-Кой, герой «дела Мак-Коя», весь стол слушал затаив дыхание, не исключая даже такого эгоцентричного говоруна, как Наннели Войд.