— Почему?

— Потому что у судейских есть такая пословица: «Что покатится, то и прикатится». То есть не позаботишься обо мне сегодня ты, тогда завтра и на меня не рассчитывай. Кто не слишком полагается на собственные силы, для того это довольно страшная угроза.

— И вы предложили вашему другу Фицгиббону заключить контракт? Правильно я выражаюсь?

— Да нет, просто он оказал мне заурядную любезность. О контракте пока речи нет. И по моей наметке, вообще до этого не дойдет. В настоящее время, на мой взгляд, непредсказуемый фактор — это ваша приятельница миссис Раскин.

— Я думаю, она не сегодня-завтра объявится.

— Если позвонит, сделайте следующее: назначьте встречу и свяжитесь со мной. Я никогда не отлучаюсь от телефона дольше чем на полчаса, даже в выходные. Мое мнение: вас надо будет зарядить.

— Зарядить? — в ужасе переспросил Шерман, догадываясь.

— Ну да. Зарядить записывающим устройством.

— Записывающим устройством?! — Из-за плеча у Киллиана Шерман снова увидел полуосвещенное пространство вестибюля, разглядел темные фигуры людей — одни стоят просунув голову и плечи в короба телефонов-автоматов, другие бредут из конца в конец своеобразной перекатывающейся походкой, шлепая громадными подошвами кроссовок, или уныло стоят голова к голове, сбившись, жалкими кучками. Микки Лифтер хищно рыщет по периферии этого разношерстного огромного стада.

— Пустячное дело, — говорит Киллиан, он думает, что сомнения Шермана носят технологический характер. — Рекордер прикрепляется пластырем к пояснице. А микрофон под рубашкой. Маленький, с кончик мизинца.

— Послушайте, мистер Киллиан…

— Да просто Томми. Меня так все зовут.

Шерман посмотрел в его узкое ирландское лицо над белым с загнутыми уголками воротничком лиловой рубашки. И ощутил себя словно на чужой планете. Он не будет звать его ни Томми, ни мистер Киллиан.

— Я встревожен происходящим, — сказал Шерман. — Но встревожен не настолько, чтобы тайно записывать на пленку свой разговор с близким мне человеком. Забудем об этом.

— Вполне правомерное действие по законам Штата Нью-Йорк. Так делают сплошь и рядом. Человек имеет право записывать собственные разговоры. И по телефону, и лично.

— Не в том дело, — говорит Шерман. И машинально выпячивает йейльский подбородок, Киллиан пожимает плечами.

— Я просто говорю, это нормальное, кошерное средство, и бывает, иначе не добьешься правды от человека.

— Я… — Шерман уже готов был сформулировать некий благородный принцип, но испугался, что Киллиан может обидеться. — Я не могу.

— О'кей. Посмотрим, как пойдет дело. Во всяком случае, постарайтесь ее отыскать, и если удастся, тогда сразу сообщите мне. Я сам попробую договориться.

Выйдя из здания Уголовного суда, Шерман заметил, что и снаружи, на ступенях, угрюмыми кучками толпятся люди. Столько сутулых мужских фигур! Столько молодых черных лиц! Где-то среди них ему на миг привиделся щуплый, долговязый парень и рядом здоровенный громила. Пожалуй, это небезопасно — появляться вблизи учреждения, где каждый день, каждый час скапливается столько уголовников.

Как, интересно, Элберт Вогель выискивает заведения вроде этого «Хуань-Ли», Фэллоу просто не представляет себе. Опять та же чопорная скучища смертная, что и в «Риджентс-Парке». Время самое обеденное, и место подходящее, Пятидесятые улицы Ист-Энда, рядом — Мэдисон авеню, а в ресторанном зале — тишь да гладь.

Две трети столиков, похоже, вообще не заняты, хотя точно не определишь, потому что темно и ширмы. Весь ресторан разгорожен черными деревянными ширмами с просвечивающими крючковатыми прорезями. А освещение такое хилое, что даже Вогель, сидящий тут же за столом, похож на картину Рембрандта: лицо и белоснежные волосы старой бабушки и крахмальная манишка, рассеченная галстуком, выхвачены лучом света, а остальное растворено в окружающей мгле. Время от времени из темноты бесшумно возникают китайцы-официанты с подносами и тележками, одетые в белые куртки и черные галстуки-бабочки. Но как бы то ни было, обед с Вогелем у «Хуань-Ли» обладает одним бесспорным достоинством: платит американец.

Вогель спросил:

— А может, все-таки передумаешь, Пит? Здесь отличное китайское вино. Когда-нибудь пробовал китайское вино?

— Китайское вино отдает грязными мышами, — отвечает Фэллоу.

— Чем-чем?

Ну что его дернуло за язык? Он вообще перестал пользоваться этим прозвищем. Даже мысленно. Теперь он с Джеральдом Стейнером шагает по газетному миру плечом к плечу и обязан этим — отчасти — Элберту Вогелю, но главным образом — собственному таланту. Вклад Эла Вогеля в его удачу с делом Лэмба он уже, пожалуй, склонен и забыть. Его теперь раздражает эта панибратская манера. Пит то, да Пит сё, — и тянет ответить язвительно. Но, с другой стороны, через Вогеля осуществляется его связь с Бэконом и его людьми. Общаться с этой публикой напрямую, самому, ему бы не хотелось.

— К китайской еде я иногда предпочитаю пиво, Эл, — говорит он.

— Да… Я понял, — отвечает Вогель. — Эй, официант. Официант! Черт, куда они все подевались? Я совершенно ничего не вижу в этой темноте.

Пивка и вправду бы сейчас неплохо. В сущности, пиво — это оздоровительный напиток. Вроде настоя ромашки. Похмелье у Фэллоу сегодня совсем пустячное. Так, туман в голове, и все. А боли никакой, только туман. Вчера, благодаря своему новому укрепившемуся положению в редакции «Сити лайт», он выбрал момент и пригласил пообедать самую сексапильную редакционную барышню — большеглазую блондиночку Дарси Ластрегу. Отправились в «Лестер», и он помирился с Бритт-Уидерсом и даже с Каролиной Хефтшенк. В конце концов все очутились за «английским столом» — и Ник Стоппинг, и Тони, и Сент-Джон, и Билли Кортес, и еще некоторые. Скоро попался на крючок американец, готовый за все платить, парень из Техаса по имени Нед Перч, он все время объяснял, что заработал на чем-то там потрясающую уйму денег и накупил в Англии старинного серебра. Фэллоу развлекал компанию рассказами про жилые башни Бронкса, пользуясь случаем похвастать как бы между делом своими успехами. Единственно, на кого его рассказы не произвели впечатления, была его дама, мисс Дарси Ластрега. Но в компании Ника Стоппинга и Сент-Джона ее быстро раскусили — заурядная американская дурочка без всякого чувства юмора, никто не трудился поддерживать с ней разговор, и она сидела безучастная, все глубже вжимаясь в спинку стула. Правда, Фэллоу зато каждые минут двадцать-тридцать оборачивался, обнимал ее за плечи и, вплотную приблизив к ней лицо, произносил как бы даже наполовину всерьез: «Просто не знаю, что со мной. Не иначе как влюбился. Ты ведь не замужем, а?» На первый раз она ответила ему улыбкой. На второй и третий уже не улыбалась. А на четвертый и стул рядом с ним оказался пустым, она улизнула из ресторана, а Фэллоу даже не заметил когда. Билли Кортес и Сент-Джон принялись над ним потешаться, он очень обиделся. Какая-то инфантильная американская курица, а все-таки унизительно. И, выпив еще стакана три, ну, от силы четыре, он тоже встал и ушел, ни с кем не попрощавшись. Вернулся к себе и вскоре уже спал.