Чуть пониже стоянки – деревня. Тюр и ещё несколько варягов отправляются туда. Тюр берёт меня с собой.
Входим в деревню, я, по обычаю домовичей, каждому встречному кланяюсь и доброго здоровья желаю. Только не нашего языка здесь народ живёт, никто меня не понимает, хотя иные улыбаются и что-то говорят по-своему. Слышу: говор-то знакомый, похожий на говор наших соседей. У нас там по Тихвине весь живёт. Племя такое.
Гляжу, у избы старик стоит. Поздоровался я с ним, как сызмала от соседней веси научился, и он мне отвечает: здравствуй, мол. Выходит, вишь, невская-то чудь[42] и наша весь, почитай, одного языка.
Подходим мы к самой большой избе, дверь с резными косяками, на вершине кровли птица. Навстречу хозяйка. Я здороваюсь, и она в ответ здоровается, да с ласковой примолвкой, а голос-то у неё, как у матушки, хоть и речь другая. И пахнет от неё, как от матушки, дымом и парным молоком.
Варяги пришли сюда мёду хмельного купить. Продала она им, сколько просили, и стала угощать: наливает ковш из жбана и подаёт каждому по очереди. И со всеми заговаривает по-своему, у одного спрашивает, хорош ли мёд, у другого – далеко ли путь держите. Никто, конечно, её не понимает. Догадался я, что это она нарочно, – проверяет, не разумеет ли кто из варягов её язык.
Потом меня начала расспрашивать, кто я, да откуда, да как попал к варягам. Расспросила и опять с варягами разговаривает, только теперь уже по-варяжски. Вижу, она о чём-то их просит, потому что головами мотают: нет, мол.
После того говорит она мне:
– Постарайся убежать ночью, когда они уснут, и приходи ко мне, я тебя спрячу.
Хотела и мне налить, потом передумала, наливает молока.
– Ни к чему тебе мёд, – говорит, – после мёда слишком сладко спится.
Глава девятнадцатая. Ночной побег
Продолжение рассказа Кукши
Варяги – народ храбрый, однако осторожный. Ночуют на драконе, а дракон на якоря поставили в нескольких саженях от берега.
После доброго ужина все спят крепким сном. Мёду за ужином один я не пил. Угощали меня, конечно, да, спасибо, Тюр заступился. В темноте на берегу ещё костер догорает, где пировали варяги. Тихо. Только спящие храпят да быстрая вода речная у борта журчит.
Я ощупью пробираюсь на корму. Месяц ещё не взошёл, темь такая, что собственных ног не видно, того гляди, наступишь на кого-нибудь.
Вот оно! Чувствую, тёплое – чья-то рука. Отдёрнул я ногу, будто на змею наступил, замер. Ничего, обошлось, помычал варяг и затих.
Пошёл дальше – кому-то на бороду наступил. Этот закричал по-варяжски, умолк, а потом заговорил сердито. Я стою ни жив ни мертв. Пробормотал что-то варяг и снова захрапел.
Конечно, проще было сразу прыгнуть за борт, чем пробираться на корму, да боялся я: вдруг кто-нибудь услышит всплеск и решит, что пьяный варяг за борт свалился. Поднимут тревогу, запалят светочи, начнут искать.
Добрался я до кормы, ухватился за якорный канат и спустился в воду. Вода студёная, сразу-то даже вздохнуть не могу, будто чёрствым куском подавился. Разжал я пальцы, и подхватило меня течение.
Вылезаю из воды, гляжу: далеко вверх по реке остатки варяжского костра мерцают, изрядно отнесло меня. Оно и лучше, к деревне ближе.
Припустил я бегом вдоль берега. Чтоб в пути не сбиться, на прибрежную воду смотрю, в ней звёзды небесные струятся-переливаются.
Вот и деревня – крыши на звёздном небе чернеют. Вышел на дорогу. Она за день нагрелась, ещё остыть не успела. Быстро зашагал я по ней. Ноги мне были вместо глаз. Чуть свернёшь в сторону – трава холодная, в росе. Вижу впереди огонёк. Это та добрая женщина приотворила дверь и лучину перед нею зажгла, чтоб мне в потёмках не плутать, ища её избу.
Не успел я постучать, дверь отворяется, на пороге она сама. Обнимает, как родного сына, шепчет:
– Мокрый, бедняга, продрог!
Глава двадцатая. Домовой
Продолжение рассказа Кукши
В избе тепло, пахнет квашнёй. Хозяйка даёт мне сухую рубаху.
– Теперь пойдём, – говорит, – отведу тебя в надёжное место.
Мне уходить неохота, хорошо у неё в избе, как дома у матушки, ребятишки по лавкам спят, и меня в сон клонить начало. Однако встаю и иду следом за ней прочь из избы.
Берёт она меня за руку и куда-то ведёт. Глаза к темноте попривыкли, вижу: идём лугом, различаю лес впереди. К лесу она меня и ведёт.
В лесу уже вовсе ничего не видать. Она дорогу знает, а я за ней, как слепой иду. Шли мы, шли, наконец остановились. Велит она мне нагнуться. Нагнувшись, делаем с нею несколько шагов. Здесь, верно, какая-то постройка. И тут она открывает над нашими головами лаз. Лаз тот ведёт в какое-то помещение, и, вижу, оно чуть-чуть освещено. Влезаем туда по лестнице – по наклонному столбу с зарубками. В помещении – очаг, в очаге угли тлеют. У стены идолы стоят, один большой, другой поменьше. Это, вишь, здешнее чудское капище[43]. Женщина говорит:
– Здесь тебя не найдут.
Кидает она на угли берёсту, раздувает огонь, приносит толстых сухих поленьев. Хорошо стало, пламя над дровами приплясывает, дым к крыше, к волоковому отверстию, поднимается. Светло, тепло. Приносит она охапку сена.
– Вот, – говорит, – тебе постель. Живи здесь, пока варяги не уплывут своей дорогой. А там видно будет. Еды здесь достаточно, боги всегда готовы поделиться с людьми, попавшими в беду.
Гляжу: возле идолов вяленая рыба, мясо положено, деревянная чашка с кислым молоком стоит.
Женщина ушла, а я в углу на сено лёг. Идолы на меня уставились, страшновато мне, одно себе твержу: наверно, добрые они, иначе женщина не привела бы меня сюда.
Лежу, гляжу на идолов, боязнь мало-помалу прошла, уютно. Проваливаюсь я куда-то, а на сердце сладко, весело.
Очнулся я в родной избе. Никого в ней нет. Посреди избы светец стоит, в нём лучина горит. И лучина эта не простая – горит она и не сгорает.
Зову матушку, сестёр – никто не откликается. И вдруг вместо них невесть откуда является витязь. Усищи вот такие, шлем как жар горит, у пояса меч. Гляжу, а это Домовой, предок нашего рода. Я его сразу узнал, хоть и не видел никогда.
Глянул он на меня грозным взглядом – оторопь меня взяла. Говорит громовым голосом:
– Ты хочешь вернуться домой, а сам ещё не отомстил за кровь матери!
Откуда-то взялись матушка и сёстры, стоят у стены, как идолы чудские, кивают речи Домового. Хочу что-то сказать в своё оправдание и ни слова не могу вымолвить.
А Домовой пошёл к двери. У порога остановился, вынул меч из ножен и поставил его возле косяка. И сияет тот меч, что солнечный луч.
– Вот тебе меч. Убьёшь обидчика – вернёшься домой.
Матушка и сёстры опять кивают. Гляжу: где ж Домовой?
Дверь вроде не отворялась, а Домовой пропал, будто его и не было. Матушки и сестёр тоже не видать – вместо них у стены стоят недвижные чудские идолы. И меча нет – падает сквозь щель солнечный луч.
Глава двадцать первая. Возвращение к варягам
Продолжение рассказа Кукши
Вылез я наружу – солнце уже высоко. И напал на меня страх: вдруг варяги уже уплыли? Огляделся: капище, в котором я ночевал, посреди лесной поляны стоит, на четырёх пнях, как на птичьих ногах, корни, как лапы. Такие же избушки на курьих ножках ставят в лесу и наши соседи – весь.
Нашёл я тропу, по которой мы с хозяйкой пришли, и припустился по ней. Кругом сосны огромные, толстые, вьётся тропинка между ними, через корни перепрыгивает. Бегу я и думаю: если варяги уплыли, мне конец. Зачем жить, коли отомстить за кровь рода я уже не могу, а вернуться домой не смею? И так мне захотелось увидеть варягов, словно нет для меня на свете людей дороже!
Как я буду мстить, я и не думал тогда. Бегу и одно твержу: только бы не уплыли, только бы не уплыли! В лесу сумрачно, лишь иногда сверкнёт солнечный луч, как меч, что Домовой мне оставил. Не знаю, может, это и был меч.