Ударил гонг, запела флейта, тоненько загнусавила двухструнная скрипочка, и на сцену вышли актеры. Ни занавеса, ни сложных декораций. Катя старалась вникнуть в происходящее на сцене. Вот вышел кто-то, верно изображающий старика, с голубой бумажной бородой, а у его партнера нос почему-то был заклеен белым квадратом. Первый затянул что-то высоким фальцетом, простирая ладони к безносому, и вдруг, разбежавшись в несколько шагов, подпрыгнул нелепо, взмахнув в воздухе руками. Китайцы за столиками одобрительно захлопали. Катя вопросительно посмотрела на Савельева, и он стал давать пояснения, не стараясь говорить шепотом: голоса актеров были так громки, что перекричать их мог разве только мощный голос.

– Чтобы здесь что-нибудь разобрать, надо иметь хорошее воображение. Видела, вон тот, синебородый, прыгнул на ровном месте? Так, значит, там был не просто пол, а широкая канава или, может, забор. Это, только зная текст, можно установить. Преграда. А сейчас, смотри, актер в веселой маске с красными волосами, комик наверное, пел, отвернувшись от других, а теперь, через что-то перешагнув, обращается к рыжебородому. Это он порог дома перешагнул. И наконец увидел хозяев.

Катя вдруг поняла, почему безносый странно прыгает, расставив колесом ноги:

– Сергей Матвеевич, это же он на коне скачет!

– Ну да, умница!

– Я устала, у меня от их мяуканья голова разболелась, – громко сказала Зоя, поднимаясь с кресла.

– Ну подожди еще чуть-чуть, – попробовали ее задержать, но Зоя быстро пошла к выходу, и Кате с Сергеем ничего не оставалось делать, как направиться вслед за ней.

На морозном воздухе Зоя достала белый карандашик мигренина и, со скрипом отвинтив крышечку, стала натирать виски. Катя вдохнула свежий запах камфары.

– Зоенька, ты и вправду бледная. Сейчас приедем домой, и сразу ляжешь спать, – заботливо наклонился к ней Савельев.

Экипажей не было видно, пришлось остановить фудутунку, и девушки, пригнувшись, а Сергей, сложившись в три погибели, втиснулись в нее и под громыхание колес по мерзлой грязи и частые Зоины оханья покатили обратной дорогой.

Дома, едва скинув шубку и мурлыча веселый мотивчик, Катя стала развязывать невесомые пакеты с китайскими халатами. Шурша, упала на пол бумага. Вдруг Катя услышала с Зонной кровати всхлипывания, грозящие перерасти в истерику.

– Ты что, Зоенька? Тебе плохо? Валерьянку накапать? Укол?.. Сейчас я Сережу позову…

– Не смей! Не надо мне ничего.

Катя остановилась возле нее в нерешительности.

– Что-нибудь случилось?

Сквозь Зоины еле сдерживаемые рыдания она едва разобрала:

– Я ехала за тридевять земель… как дура… к нему… Думала, сегодня поедем – он мне подвенечный наряд подарит… А он… краснобородые комики… сам он – синяя борода!

– Зоенька, не плачь! Он мне сказал, что вообще жениться не собирается. Характер у него для семьи не подходящий.

– Очень даже подходящий, уж я-то знаю. – Зоя подняла от подушки лицо, вмиг опухшее от слез, в покрасневших глазах вспыхнула подозрительность. – А почему это он тебе говорил? Кто ты ему? Почему он вообще с тобой больше разговаривает? Почему ему с тобой интереснее? Почему?

– Не знаю, – задумалась Катя. А действительно, если он что-то говорит, то чаще обращается к ней. В гимназии так же было. Соберутся, бывало, несколько девочек, начнут рассказывать истории, придуманные или взаправдашние, обсуждать животрепещущую проблему, и говорящая обязательно к Кате повернется, словно она значила больше других. А почему? Вроде особым остроумием не блистала. И показать, что умна и знает что-то особенное, никогда не стремилась. Может, потому, что ей все было интересно и люди это чувствовали? – Не знаю, – повторила она, – я не специально. Так получается. Ну хочешь, я с ним совсем разговаривать не буду? – И подумала, как это было бы сейчас трудно.

– Я красивее тебя, – вдруг сказала Зоя, видно продолжая какую-то свою мысль, и Катя с удивлением посмотрела на нее:

– Да… – И добавила: – Конечно.

Точеный носик, пухлые губки, светлые пушистые «одуванчиковые» кудряшки – ко всем чертам Зонного лица очень подходили уменьшительно-ласкательные суффиксы.

– И легко со мной, – словно пытаясь доказать Кате очевидность своих преимуществ, продолжала она, – дурацких вопросов не задаю и люблю – на все готова ради него.

– Ну, может, обойдется. – Катя попробовала погладить её по плечу, но Зоя скинула руку. – А хочешь, я чай вскипячу? У нас еще варенье осталось…

Зоя с головой завернулась в одеяло, и молчание стало враждебным. Катя сунула в шкаф, не разглядывая цветистые китайские халаты, задула лампу и легла в постель, подумав: «Занесло же меня именно в этот госпиталь… Но Зоя сама хотела… А если бы не сюда, и я никогда бы не увидела Савельева? Нет, нет. Не хочу так!»

Жизнь в госпитале текла своим чередом. Больших наступлений на фронте не было. Привозили понемногу раненых, а чаще – с воспалением легких и ревматизмом. Инфекционное отделение, где лежали тифозные и дизентерийные больные, было полно, но Кате редко приходилось там бывать. Иногда случались маленькие приятные события. Если у шеф-повара было особенно хорошее настроение, все больные получали по пирожку с вареньем. Или пожилому солдату с осколочной раной живота вдруг передавали из дома письмо. Катя читала о многочисленных деревенских поклонах и приветах, присланных неграмотной крестьянкой через церковного служку, и вся палата радовалась, будто каждый получил долгожданную весточку.

Бывали и неприятные инциденты.

За два дня до рождества проверку состояния госпиталя должен был проводить главный военно-медицинский инспектор. Как водится, все подчистили, отмыли, и главврач ходил по палатам, присматриваясь, на какой непорядок мог бы упасть придирчивый взгляд его превосходительства.

Катя не видела, когда вступил в госпиталь инспектор. В это время она помогала старшему фельдшеру вскрывать фурункулы у одного измученного болезнью и наверное, поэтому слишком вспыльчивого офицера. Уже в конце процедуры он, дернувшись, опрокинул на фартук сестры милосердия пузырек йода. Катя закончила перевязку и направилась сменить фартук. Навстречу ей шел сухощавый рыжебородый генерал, окруженный подобострастно глядящими врачами.

– Что это такое?! – визгливо закричал он. – Что за неряха? Безобразие, позор! Развели грязь, противно войти!

Чувствуя, что оправдываться бесполезно, Катя смотрела на красные отвороты генеральского пальто. Из-за навернувшихся слез они расплывались кровавыми пятнами.

«Сгинь!» – махнул ей рукой главврач. Катя побежала к дверям, а инспектор, оглянувшись по сторонам, спросил злорадным дискантом:

– Где икона?

– Батюшка приносит алтарь во время служб, ваше превосходительство.

– Чтобы сейчас же, немедленно в каждой палате была икона с лампадой!

Последнее, что Катя услышала, был раболепствующий хор:

– Хорошо, ваше превосходительство… извините… не учли… все сделаем…

Странно, но неприятностей не последовало, а вручение наград медперсоналу было…

На рождество погода стояла чудесная – холодная, но ясная. Госпиталь, украшенный елями, принял праздничный вид. Но радости особенной на лицах не было. Все говорили, будто сдан Порт-Артур и Стесселем, вроде бы свихнувшимся, подписана капитуляция. Но точно никто ничего не знал. Катя спрашивала вновь поступивших раненых, как там на фронте. И они рассказывали, что японцы так отгородили себя волчьими ямами, окопами и проволочными заграждениями, что вышибать их с занятых позиций почти невозможно, если не делать дальних обходных маневров, а народу мало, пополнения нет, солдаты на последние гроши ватные китайские халаты покупают, чтобы не померзнуть совсем, или так отбирают их в деревушках.

Размолвка с подругой тоже не улучшала настроение. Зоя старалась не оставаться с Катей наедине и, если та была дома, уходила в город, к какой-нибудь из других сестер, к Савельеву. Возвращаясь поздно вечером или ночью, она, не зажигая лампы, укладывалась спать.