Но хватит отвлечений! Так никогда не выучить заданных страниц. А это нужно. Очень.

Следующим вечером девушки, вышедшие из пропахших хлоркой кабинетов, недоверчиво посматривали на сокурсницу:

– Это правда за тобой?

Чуть в стороне от госпитальных дверей стоял сверкающий экипаж. Яркие электрические лампочки с позолоченными венцами освещали императорские вензеля на полированных стенках.

– Здравствуйте, Катрин! – Лек приветливо помахал рукой и, посмотрев на сумрачное небо, с которого то ли падал снег, то ли сыпал дождик, и на стайку девушек, добавил: – Мы можем подвезти еще двоих. Кому по пути с Катей?

– Вот повезло, – сразу откликнулась кудрявая Зоя, – а я сегодня деньги дома забыла и уже настроилась пешком идти. Но такая слякоть! А тут вы… – И она без тени смущения, легко опершись о руку Чакрабона, первой поднялась по резным ступенькам.

– Ну, чему вас сегодня учили?

Катя, не такая бойкая, помалкивала, а Зоя сразу выложила уйму сведений: и что эти курсы ей нужны лишь для проформы, ради бумажки, у нее отец всю жизнь был сельским врачом, и она такого насмотрелась, такого… и что она разбирается в медицине не хуже некоторых фельдшеров, это вон девочкам учиться и учиться, если хоть какую-то пользу хотят принести… Зоя была старше Кати лет на шесть и слегка покровительствовала ей – из симпатии и немножко из сочувствия к сироте. Она снимала комнату недалеко от особняка Храповицких и за несколько дней, во время совместных возвращений, успела рассказать Кате о своем пламенном и не вполне безобидном романе с молодым врачом, два года после университета работавшим хирургом с ее отцом в сельской больничке под Новгородом. «Сереженька, Серж… – с удовольствием повторяла она на все лады. – Как там Сергей в Харбине? Скорее бы разрешили к нему…» Катя все больше молчала. Иногда, растормошенная Зоей, рассказывала что-нибудь о гимназических подругах или учителях. «А мальчики?» – допытывалась неугомонная спутница.

Ну что мальчики? Ну Борька, сбегавший с последнего урока, чтобы успеть к выходу девочек из ворот их Фундуклеевской гимназии и проводить ее до дома. Один раз он попросил Катю прийти на свидание к пятой скамеечке центральной аллеи Купеческого сада и во время недолгого разговора о математике так истерзал свою серую гимназическую фуражку, что ее, со сломанными веточками герба, оставалось только выбросить.

И сейчас Зоя не умолкала. Пожалуй, к лучшему. На балу было проще. Вокруг веселые люди, музыка.

Можно было вообще ни о чем не говорить. А как себя вести наедине с принцем? Как называть? Зоя вон щебечет: «Чакрабон, Чакрабон…» Хорошо еще, что не «Лек». Ей бы такой легкий характер. А то вечно не знаешь, о чем беседовать с незнакомыми людьми, и каждый раз приходится мучительно искать тему для разговора. Не унижаться же до обсуждения погоды! Или с заумным видом рассуждать о туманных строках Бальмонта! Мама сколько раз говорила: «Не стоит ломать над этим голову. Ты достаточно хороша, чтобы поклонники („Ну так уж и поклонники, мама!“) сами стремились развлечь тебя. Слегка улыбайся, и только»

– Спасибо! Приезжайте почаще! – Зоя кошечкой спрыгнула со ступеньки, и карета повезла их дальше.

– Катрин, я обещал быть вечером у Ирины Петровны. Если вы не очень устали, спускайтесь в зеленую гостиную на чашечку кофе.

– Хорошо, ваше высочество.

– Катенька, ради бога, не надо так официально. Мы же договорились – просто Лек.

– Хорошо, Чакрабон.

– Ну хотя бы так! – Он, сойдя на землю, протянул ей руки: – Осторожнее, везде лужи. Давайте я вас перенесу.

– Что вы, я сама. – Она храбро шагнула прямо в глубину и почувствовала, как ледяные струйки потекли через дырочки от шнурков по шерстяным чулкам к пальцам ног.

– Катюша, простудитесь… Я-то в сапогах. Или побоялись, что уроню?

Он рассмеялся и подергал цепочку колокольчика. За дверью весело затренькало.

– Спускайтесь. Я буду ждать, – еще раз напомнил он ей, передавая шинель лакею.

Катя скинула беличью ротонду и капор в своей комнате, осталась в гимназическом платье. Расстегнула две кнопочки на высоком воротнике, обшитом тоненькой полоской кружев, расправив платье, повесила его в шкаф на плечики. Хорошо, что не оставила в Киеве привычную удобную форму, хотя мадам Марго, до последнего дня считавшая себя гувернанткой, собирая Катрин в такой далекий и чужой Петербург, уговаривала не брать лишнего: «Там нашьешь нарядов, милочка». А на курсах форма оказалась более чем кстати. Серьезно, скромно. А то беленькая Леночка пришла с началу занятий в алом тюлевом платье и чувствовала себя ужасно неловко среди строгих госпитальных стен.

Катя надела белую шелковую блузку с черным галстуком-шнурочком и черную юбку, переплела косу, туго закрутив ее на затылке, и, еще раз придирчиво оглядев отраженную зеркалом тонкую фигурку, пошла вниз по удобным мраморным ступенькам, словно созванным для бега по ним через одну. Но длинная юбка обязывала к степенности, и Катя спокойно спускалась, прислушиваясь к разговору. Опять о войне.

В креслах у низкого столика сидели Ирина Петровна, Чакрабон и женщина преклонного возраста, но в пегкомысленных кудряшках и воланчиках. Катя подозрительно глянула на стол. Кажется, на этот раз без сюрпризов: ароматный кофейный дымок, печенье, крошечные бутерброды. А то в первый обед после мясного горячего была подана мятная вода для полоскания рта в высоких с золотым узором бокалах, а она по неопытности взяла и выпила ее, подумав при этом: «Фу! Совсем невкусно» Или вчерашние хитрые пирожные. Катя сначала посмотрела, как их ест хозяйка, и так же целиком положила шарик размером с маленький грецкий орех в рот, а приглашенная к чаю чопорная дама, негнущаяся, как старая трость, надкусила пирожное, и жидкая ананасовая начинка брызнула ей на платье и на скатерть. Прибежала горничная, Ирина Петровна засуетилась, но в глазах ее прыгали бесенята.

– Катюша, кофе, верно, остыл. Сейчас заменят.

– Добрый вечер, – поздоровалась она. – Не беспокойтесь, Ирина Петровна, я не люблю горячий.

– А что у вас говорят о войне?

– Совсем ничего. Девушки беспокоятся, что война слишком быстро кончится и мы не успеем побывать в Китае.

– Дай-то бог! Но не похоже… – Хозяйка озабоченно покачала головой. – Катенька, мы поднимемся в кабинет, а ты не давай гостю скучать, принц не так уж часто балует нас своими визитами. – Многозначительно улыбнувшись, Ирина Петровна увела кудрявую даму, шепча ей что-то на ушко.

– Катрин, если не секрет, почему вы решили стать пестрой милосердия? И почему выбрали курсы именно в Петербурге? Разве в Киеве их нет?

– Это долго объяснять… Петербург, потому что у меня брат здесь, заканчивает университет. Потот он будет служить в каком-нибудь дипломатическом корпусе.

– Как его зовут?

– Иван Лесницкий.

– Кажется, я видел его в министерстве…

– Наверное. Жалко, мы редко встречаемся. О, очень занят. Но все-таки единственный родной человек и здесь, в Петербурге. Я хотела остановиться в его квартире на Мойке, но Ирина Петровна уговорила пожить у нее, чтобы не стеснять брата, а тут мне и правда нравится. Почти как дома. – Она провела ладонью по бархатной зеленой обивке кресла и на минуту задумалась. – А курсы… с курсами сложнее.

Катя заглянула Чакрабону в глаза, решая для себя можно ли говорить ему все, что думается. Принц смотрел внимательно и ласково.

– У меня мама тяжело болела почти полгода, и когда ей стало совсем плохо, она никого не могла выносить рядом, кроме меня. И я была все время с ней кормила с ложечки, переодевала, мыла, меняла белье, причесывала. А потом и кровать свою перенесла в ее спальню, чтобы ночью ей не приходилось поднимав меня звонком. Вы не подумайте, что она из эгоизма. Мама меня жалела, но ей было слишком плохо. У меня в гимназии подруга осталась, Сонечка Гольдер. Так она все удивлялась, как же мне не противно. А я – ничего. Живой же человек, которому больно. Жалко. Палец себе чуть-чуть порежешь, и то слезы на глаза наворачиваются. Как же не помочь тому, у кого рука оторвана, или страдающему от болезней! А мне и правда совсем не противно. Крови не боюсь. Только я мало еще что умею.