Кшесинская накинула на разгоряченные плечи любимый голубой пеньюар и утомленно опустилась в кресло. Прикрыла глаза – снова мельтешение восторженных лиц, прибой цветов, овации…

Горничная захлопотала возле, поправляя распустившиеся локоны.

– Ох, Наташа, осторожнее! – капризно качнула головкой балерина, и каштановая прядь снова упала на плечо.

– Сейчас, Матильда Феликсовна, только шпилькой закреплю…

– Стучат, Наташа. Если с подношениями, пусть оставят в вестибюле. Скажи – устала.

Приглушенные голоса заспорили у двери уборной. Кто же там?

– Матильда Феликсовна, Чакрабон, принц сиамский…

– Проси.

Чакрабон тронул губами тонкие пальцы и вложил в расслабленную длань богини Мариинского театра белую сафьяновую коробочку.

– Презент от королевы… Ты сейчас домой? Очень рад видеть тебя. Соскучился… Я провожу?

– Давно вернулся, Лек?

– Вчера.

– Я обещала вечер князю Андрею. Через двадцать минут меня будут ждать… – Матильда откинула крышечку. – О! Розовый жемчуг! Как мило… Мерси! – Она снисходительно улыбнулась. – Ну, посиди со мной немного. Как я танцевала сегодня?

– Бесподобно! Ты и сама знаешь. Завтра газеты напишут о слиянии виртуозности итальянцев с изяществом французов и славянской негой. Но меня испугала афиша… Почему «прощальный бенефис»? Кшесинская расстается с балетом? Петербург этого не перенесет.

– Застегни колье. – Она подняла волосы с шеи. – Не беспокойся. Танцевать не бросаю. Перехожу на гастрольную систему, прощание с театром чисто символическое. Захотелось встряхнуть нашу чопорную публику и почувствовать, что я все еще всемогущая Кшесинская. Надоело – со всех сторон: «Ах, Анечка Павлова! Ах, гитана, одалиска!» Ей до моей техники тянуться и тянуться. – Она вздохнула, коснулась пуховкой точеного носика и самоуверенно усмехнулась:– «Свет мой, зеркальце, скажи да всю правду доложи: я ль на свете всех милее, всех румяней и белее?» Ворохи цветов и золотые венки видел, Лек?

– Как же, всю сцену затмили.

– А возгласы обожания и восторга? Считал, сколько раз вызывали?

– Потерял счет, божественная…

– Значит, пока еще – я! Тебе понравился сюрприз зрителям?

– На каждом кресле по афишке? Кто придумал? Бакст? Его руку узнать нетрудно.

– Я, конечно! А рисовал и правда Бакст. Ну, пора одеваться. До встречи, принц.

Чакрабон отпустил карету и пошел к Зимнему, прислушиваясь к скрипу февральского снега. Грустно. Но ведь даже в моменты самых теплых отношений он не был уверен в благосклонности Матильды лишь к нему. Это отрезвляло.

Четыре года назад, удивительно вспомнить, ему не было и двадцати, а Кшесинская в сиянии славы отмечала десятилетний юбилей служения Мариинскому. Тоже в феврале. Первый февраль двадцатого века. И Лек был не более чем восторженный зритель. А через несколько дней придворная труппа сиамского балета давала представление на сцене императорского Михайловского, и он испытывал двойственное чувство, глядя на танцовщиц, похожих в своих золотых костюмах на фантастические цветы в резной листве. Монотонные, медлительные всхлипы дудок, позванивание колокольчиков, плавно-однообразные движения рук. Валериан Светлов писал тогда: «Опоэтизированная лень народов Востока».

Лек окунался в прихотливую грацию родных танцев и одновременно ревниво посматривал по сторонам – не видят ли зазнайки-петербуржцы в сиамских балеринах всего лишь диковинных зверьков? Но нет! Восхищение в глазах соседей неподдельно. И принц, забыв про предстоящие занятия, смотры, экзамены, умиротворенно глядел, как на темно-фиолетовом фоне декораций, сплетаясь во всевозможные фигуры, двигались двенадцать танцовщиц, покачивая фонарями на длинных шестах. Прелестна была и последняя сценка, в которой восьмилетние девочки изображали красавицу Вимолаху и оскорбленного ею принца Крайльхонга. По настоянию публики трогательно-комичная сердечная драма началась снова…

После спектакля Чакрабона пригласила к себе госпожа Гним, попечительница сиамской труппы. Он радостно перебирал многочисленные письма, сувениры от родителей, братьев, друзей, наслаждался звучанием родной речи. Вдруг вошла Кшесинская и, восторгаясь искусством гостей, попросила несколько уроков. Похоже, решила обновить свою программу колдовским танцем на темы сиамских сказок.

Ее представили принцу. Кем же он вскоре оказался для Кшесинской?.. Экзотической игрушкой? Другом, которому можно сказать все, что взбредет в голову, не боясь, что вольные фразы, будучи переиначенными, превратятся в крамолу или пошлейшую глупость? Малышом, которому забавно покровительствовать? Дарил драгоценности, если их доводилось получать из дома или приобретать, ограничивая свои и так не очень обильные расходы. Но что ей еще одно кольцо при покровительстве самого императора и двух великих князей? В прошлые именины Матильды Лек из ревности, удивлявшей его самого, не поехал к ней на дачу в Стрельне – не пожелал быть всего лишь одним из тысячи приглашенных. Не пожелал видеть очередной вызов, бросаемый ею графам и герцогам. Королева!.. Умопомрачительные банкеты, роскошный выезд…

Мелькали редкие пушинки. Небо бархатное, звездное. Откуда же снег? Ах, ветер.. Сдувает с веток…

…В особняке мадам Храповицкой готовили бал.

Вдова генерал-майора славилась умением принимать гостей. Бывать в ее доме почитали за честь самые блистательные военные чины.

Ирина Петровна в пене кремовых кружев озабоченно разглаживала морщинки у губ:

– Ох, Катюша, стареть не хочется! Повеселишься сегодня? Ну и правильно! Наконец-то… Мать не вернешь… – Она вздохнула. – Святая была женщина. Но молодость есть молодость. У себя в Киеве ты хоть успела появиться в свете?

– Один бал прошлой зимой. И то директриса гимназии пожурила – рекомендовала в следующий раз время, потраченное на танцы, посвятить истории России. А потом мама уже не вставала, было не до балов…

– Как тебе моя прическа? Аля Вальцева. – Ирина Петровна кокетливо тронула волосы, тщательно уложенные седым валиком. – Тебе не кажется, что моя внешность обязывает к исполнению романса? Ла-ла-ла-ла снег пушистый, ночь морозная кругом, светит месяц серебристый, мчится парочка вдвоем… Катюша, ты почему не причесываешься? У тебя чудесные русые волосы, – она внимательно посмотрела на девушку, – а легкая рыжинка даже пикантна. Но на бал с гимназической косой?.. Не упрямься! Расплетай. Поднимем их повыше… вот так… а на висках закрутим локоны. И щипцы еще горячие. Даша! Дашка!.. Ах, не докричишься! Ладно, давай сама завью. – Ирина Петровна сжала прядь щипцами и неловко коснулась виска горячим металлом, так что Катя вздрогнула. – Больно? Ох я косорукая. Надо было Дашку дождаться. Зато какой локон! Не плачешь? Умница! Жертва красоты. Ничего. Припудрим – будет незаметно. Даша, ну куда же ты провалилась? Помоги девочке переодеться.

Катя, доверив себя ловким рукам, застегивающим, привязывающим, подкалывающим, прислушивалась к щебету Ирины Петровны, и настроение поднималось. Она привстала на цыпочки, чтобы увидеть себя в зеркале в полный рост, и ноги сами собой переступили на счет «раз-два-три», «раз-два-три»…

– Готова? Ну-ка, повернись. Совсем другое дело! Красавицей тебя не назовешь, но легкая неправильность черт очень мила. Глаза хороши… Синие и разумные. Ты только не теряйся. Когда женщина уверена в своей неотразимости, мужчины чувствуют это за версту.

– Да не теряюсь я. – Перед Катиным взором мелькнуло восторженно-влюбленное лицо Борьки из прошлой зимы, из давней, другой жизни.

– Вот и хорошо! Носик кверху. Удивительно, как тебе в Киеве могли сшить такое милое платье. Надо мне сделать что-нибудь в этом роде. Только у тебя на серебристом платье синяя тюника – под глаза, понимаю, понимаю, а я, наоборот, на синий шелк надену серебристый тюль – под седину. Будет очаровательно, не правда ли, девочка? Можно было бы тебе декольте сделать побольше. А впрочем, и так хороша. Спускаемся. Сейчас я тебя представлю нашим молодцам!