Катя переходила от места, где неделю назад был прекрасный цветник, к месту, где раньше стояла резная беседочка у пруда с розовеющими лотосами, касалась рукой несуществующих голубых перил мостика над взбесившимся ручьем, и слезы не переставая струились по ее лицу. Хаос. Бурелом. Никакого следа от десяти лет кропотливого труда. Ее охватила такая слабость и опустошение, что она, ничего не видя перед собой, едва смогла добраться до постели и не поднималась несколько дней. Лек смотрел сочувственно. Ежик вечерами, ласкаясь, спрашивал, что ему для нее сделать. Вильсон приносил какие-то микстуры – бром, валерьянка, камфара – и, наконец, отчаявшись, заставил Катю выпить зелье, приготовленное по старинному местному рецепту, – бычья кровь, камфара, мед и опийное масло. Густая красная жидкость горько-сладким пламенем обожгла рот, но неприятный привкус быстро исчез. Катю охватило дремотное тепло; сон вместо кошмара принес отдых, и утром она спокойно, но с чуть гудящей головой ходила по дому.

А Лек, понимая, что жене непременно нужно сменить обстановку, просил короля отпустить его на месяц за границу вместе с Катрин. Но сам понимал, что это невозможно: Сиам уже находился в состоянии войны с Германией, и, хотя все фронты проходили за тысячи миль, он не мог покинуть свой пост. «Куда бы ты сама хотела поехать?» – спросил Лек жену, и Катя выбрала Шанхай – не очень далеко от Сиама, но в то же время ближе к России. По слухам, именно в этот огромный портовый город устремилась масса русских эмигрантов…

Ежик был при деле – целый день уроки и спортивные игры в училище. Лек сказал, что будет его контролировать и заниматься с сыном каждый вечер. Все обещали писать Кате часто-часто. Чом уговорили пожить в Парускаване еще – каждый год она порывалась переехать к королеве.

Катя пошла с прощальным визитом к Саовабхе, настраиваясь на долгое ожидание аудиенции, и захватила с собой журналы – полистать в холле, пока не проснется королева. Последнее время она редко поднималась с постели. Вильсон осматривал ее и не находил никаких болезней, а она слабела и спала почти круглы сутки. Лек приходил навестить мать и часами ожидал, когда она откроет глаза, чтобы поздороваться, сказать, что все у него хорошо, и удалиться. Вильсон сочувствовал: «С вашей занятостью… Но почему бы вам, хоть в шутку, не пожаловаться ей на бесцельную трату времени? Пусть или разрешит будить себя, или довольствуется визитной карточкой. Она же ваша мать!» «Она не только моя мать, но и королева-мать», – терпеливо отвечал Лек, и все оставалось по-прежнему.

Но на этот раз Кате повезло: Саовабха не спала. Она была приветлива, спросила, кто едет с Катей, и, услыхав, что Намарона, согласно кивнула. Чом хорошо отзывалась о старшей горничной. Поговорили о слишком строгих учителях любимого маленького Ноу, о том, что он теперь, к сожалению, не может ночевать в Пья Тае. «Да», – ответила Катя, но подумала другое: «К сожалению… У ребенка за все детство не было ни одной спокойной ночи в Пья Тае с его перевернутым режимом…»

Шанхай оглушил Катю скрежетом лебедок, рычанием моторов, гудками пароходов и машин. Сквозь портовый шум заунывно пробивались стоны кули, согнутых пополам, с огромными мешками на маленьких спинах: «Хей-о-хо! Хей-о-хо!» Рикши катили свои повозки, покрикивая вместо клаксонов: «Вей-вей!» Монотонной тягучей нотой вплетались в голоса города подвывания нищих. Дрались у входа в кабачок «Фриско» пьяные матросы. Пестрые рекламы приглашали, указывали, взывали со всех углов.

Извозчик сначала ехал вдоль берега грязной Вампы с шумными баржами, сампанами, ловкими джонками, снующими между судами с разными флагами, мимо мрачных кирпичных зданий, похожих на казармы. Катя подняла голову, разглядывая круглый циферблат на высокой башне. «Английская таможня», – уронил извозчик и остановился возле меняльной лавки. Катя отдала часть тикалей, предназначенных для карманных расходов, и получила взамен мексиканские доллары, находившиеся здесь в обращении наравне с китайским серебряным долларом – юанем. На прилавке толстого китайца-менялы стояла грифельная доска с курсом мексиканского доллара в американском, в лире, франке и йене. Шанхай покупал, торговался, продавал.

Кате стало так неуютно среди безлиственных пыльных улиц, что на секунду появилась мысль, не уехать ли обратно с тем же пароходом. Но Намарона рядом была спокойна и оживленна, а коляска въехала в западную часть города, зеленую, тихую, с виллами в садах, внушительными отелями, банками, живописными харчевнями, и на душе у Кати стало спокойнее.

Они остановились в двухкомнатном номере отеля «Бостон». Катя записалась под фамилией Лесницкая и почувствовала давно забытое ощущение самостоятельности, отсутствия каких бы то ни было обязанностей. Вильсон надавал ей множество рекомендаций по поводу режима дня, лечебной диеты и успокоительных средств. Катя намеревалась встретиться с приехавшими из России, но только попозже, собравшись с силами. А еще можно было съездить к Ивану в Пекин. Но там неизбежна встреча с Савельевым. Нет, второго раза в том состоянии слабости и нервного расстройства, которое не оставляло ее уже несколько месяцев, не вынести. И Катя при всем желании видеть брата убедила себя, что Иван сейчас и так в неопределенном положении: пришлось оставить службу в русском посольстве и он, раздумывая, чем бы заняться, жил с семьей на сбережения. Конечно, со знанием четырнадцати языков он без работы не останется. Но до гостей ли теперь? В общем, решила пока, насколько хватит терпения, оставаться в Шанхае.

И все было бы хорошо: Ежик писал часто, Вильсон – тоже. Лек – редко, так ему же некогда… Но стали в письмах встречаться какие-то недомолвки. Катя не знала, что и думать. Лек заболел? У Ежика с учебой не ладится? Но отчего ж скрывать? Пишут, что все здоровы. Намарона тоже получала письма от своих приятельниц из Парускавана и однажды, помявшись, как обычно, перед важным разговором, решила все-таки его начать:

– Не знаю, говорить вам или нет, но, наверное; лучше сказать.

– Что случилось? – Катя побледнела и медленно опустилась на подвернувшийся стул.

– Толька не волнуйтесь, ради бога. Теперь уж вижу, что следовало промолчать. Но ведь не я, так кто-нибудь другой скажет.

– Да говори же, наконец, не томи!

– Ой, не могу! Вы лучше сами почитайте!

Катя развернула бумагу. Буквы разбегались. Она никак не могла сосредоточиться. Лек… Джавалит… При чем тут Джавалит?.. Она прекрасно помнила эту очаровательную племянницу Лека, персиковую девушку, рядом с именем которой обычно употребляли английское «gay», что скрывало двусмысленность, означая и «веселая» и «беспутная». «Gay Javalit», – было написано и в письме. Их домик в Хуа Хине – и вдруг там Лек, проводящий с Джавалит шумные уик-энды! Не верилось. Было слишком не похоже на суховатого Лека, никогда не любившего пустопорожней болтовни, сборищ и ни к чему не обязывающих флиртов.

А если это серьезно? Пустышка Джавалит… Милое личико, беззаботный смех и никаких терзаний… Но хваленая ответственность Лека за семью?! Горько. Тошно. Первый раз расстались надолго и… А вдруг он специально ее отослал? Нет. Он был слишком спокоен и занят работой последнее время. Катя припомнила его честный открытый взгляд при прощании и поцелуй, хоть и не жаркий, но ласковый. Нет-нет, тогда еще все было хорошо. Катя решила подождать. Может, все кончится быстро и само собой. Но Лек почувствовал по интонациям писем, что ей все известно, и стал присылать сжатые отчеты об учебе Ежика, называя его Чула-Чакрабоном. Катя чувствовала, что теряет мужа. Где было взять сил и на это испытание? Она опять слегла. Как у свекрови, смешались ночи и дни. Засыпала – снилось, будто Ежик опять крошечный, двухлетний и болен дизентерией. Чуть не потеряли они его тогда. Лек днем был в академии, а ночью сменял падающую от усталости Катю. Ежик немного успокаивался только на руках, и, чтобы малышу было легче переносить мучения, они сутками носили его по комнате.