Тамара покраснела, ей хотелось осадить эту Лиду Черемину – подумаешь, бригадир! Но она молчала, потому что и в самом деле не знала, где тут огурцы, а где трава.
– Вот эти шершавые, с зубчиками листья – это огурцы, – объяснила Лида, – остальное сорняк. Работа не мудрая.
– Да уж мудрости не вижу, – ответила Тамара.
Сначала она небрежно дергала траву. Потом, видя, что отстает, начала спешить. Но и это не помогло, она отставала катастрофически. И вот они все уже далеко, они идут ходом, будто и труда это им не доставляет, они шутят, болтают, поют. А грядки за ними остаются чистенькие, умытые, с зелененькой дорожкой вырезной и шершавой огуречной ботвы.
Особенно мучил Тамару пырей. Его корни разветвлялись в земле так глубоко, что сразу ни за что не выдернешь. И еще осот – от него руки почернели, и потом он такой колючий, что и не схватишься за него никак. Были и еще какие-то вредные травы с крепчайшими корнями – выдираешь, выдираешь их…
Вдруг Тамару осенило. А зачем выдирать с корнями, мучиться? И она принялась рвать сорняки, оставляя в земле корни. Работа пошла быстрее.
День тянулся бесконечно. Солнце, взобравшись на середину неба, словно и забыло, что пора идти под уклон. Оно светило и жгло изо всех сил, и Тамаре казалось, что еще немного – и волосы у нее на голове вспыхнут огнем, а сама она упадет в борозду и больше не поднимется.
А девчонки все пели и чему-то смеялись на своих грядках. Они ушли далеко, они уже приближаются к речке, где кончается огород. Что они – железные, что ли?
Тамара не слышала, как к ней подошла Лида. Она вздрогнула, когда Лида окликнула ее:
– Налаживается дело?
– А почему же нет? – ответила Тамара и разогнула нестерпимо болевшую спину.
– Молодец, – сказала Лида, улыбнувшись, – нелегко в первый-то раз, а гонишь шибко!
– А что ж такого? Подумаешь, огурцы полоть! Это ведь не алгебра и не английский.
– Конечно, – согласилась Лида, – только немножко терпения…
Вдруг она замолчала, и Тамара, покраснев, увидела, что Лида с удивлением вытаскивает из ее грядки корень пырея.
– Ах, вот как ты работаешь?! – Серые глаза Лиды сердито глядели на Тамару. – А ну-ка, убирайся с поля долой!
Тамара вскочила, выпрямилась:
– Ну и уйду! Нужны мне ваши огурцы!
– Они тебе нужны будут, когда тебе их на стол подадут. Вредитель ты – вот кто!
Тамара готова была ударить Лиду.
– Как ты смеешь?!
– А вот и смею. Всю гряду испортила. Легко, что ли, теперь после тебя корни вырывать? Ступай, ступай отсюда!
– Я папе скажу!
– И я твоему папе скажу. Убирайся!
Тамара сверкнула на нее злыми глазами и, круто повернувшись, пошла с огорода.
– Ненавижу, ненавижу!.. – повторяла она сквозь слезы. – И грядки ваши ненавижу. Да, вот и подадите мне свои огурцы на стол готовенькие. Да, вы будете их полоть да поливать, а я буду их есть! Да! Вот и буду их есть! Только руки все испортила об этот всякий молочайник ваш!
Она глядела на свои нежные руки, на ладони, почерневшие от травы, на заусенцы, которые появились около розовых ногтей, и слезы текли у нее по щекам.
– Только мучат меня все! Только мучат!
Дома она бросилась было к умывальнику, чтобы мылом и щеткой отмыть руки, но вдруг раздумала. Она села у окна и стала ждать отца. Ладони у нее горели от порезов острыми краями жесткого пырея, от сока молочайника, от грубой, засохшей земли. Но она не будет их мыть, пока не придет отец. Пусть он посмотрит, во что превратились ее руки!
В беленых комнатах было прохладно, знакомо пахло какими-то цветами. Тамара понемногу пришла в себя. Огород, грядки, сорняки, полыхающее над головой солнце – все это миновало, как тяжкий сон. Никто больше не заставит ее пойти на эту муку. Никто, и даже отец.
Тамара отдыхала, наслаждалась прохладой комнат. Но постепенно знакомый запах цветочной свежести привлек ее внимание. Она вскочила, прошла в отцов кабинет. Так и есть! Снова золотые лютики и лиловые колокольчики стоят в кринке на его столе! Тамара решительно подошла к столу и снова тем же самым резким движением выплеснула цветы вместе с водой за окно.
– И всегда так будет, – жестко сказала она.
Отвернувшись от окна, с кринкой в руках она замерла на месте. В дверях стоял отец.
Они с минуту молча смотрели друг на друга, не спуская глаз. В эту минуту они многое сказали друг другу.
– Почему ты не вымыла руки? – спросил отец, будто ничего не случилось, хотя на щеках его загорелись два красных пятна.
Тамара знала эти пятна, она знала, что отца душит гнев и он сейчас обязательно расстегнет ворот. Отец действительно расстегнул ворот, и Тамара заметила, что рука его дрожит.
«Дрожи, дрожи, – подумала Тамара, – а я все-таки буду так делать, именно так!»
– Почему ты не моешь руки, я спрашиваю?
– Я не мыла… Я хотела, чтобы ты убедился, что я не сидела дома. Видишь – работала!
– Я знаю, как ты работала, – холодно возразил отец. – Ступай мой руки и собирай обедать.
– Ты погляди, ты погляди только… – У Тамары от жалости к себе задрожал голос. – Погляди, во что мои руки превратились!
– Я вижу только одно: что это руки бездельницы, – ответил отец и, перестав замечать Тамару, сел за свой письменный стол и стал внимательно рассматривать какой-то график.
Тамара, вздернув подбородок, удалилась в кухню. Намыливая руки, она услышала, как хлопнула дверь. Отец ушел. Тамара покосилась на кастрюлю с супом, покрытую полотенцем, на миску вишневого киселя, на тарелки, приготовленные к обеду. Все приготовила соседка, ведь Тамара с утра ушла на работу. Но для кого все это приготовлено? Отец не обедает, ну и она не будет. Заболеет от голода, пусть он тогда поплачет!
Так, в горестном раздумье, Тамара попробовала киселя – ложку, другую… И сама не заметила, как съела весь кисель. Забравшись с ногами на свою тахту, она принялась раздумывать. Что же будет дальше? Отец тоже не понимает ее. Когда она рассказала ему о своей трагедии с Яном Рогозиным, отец ничуть не расстроился, а только сказал:
– Вот и хорошо, что вовремя увидела, что это за фрукт. Забудь эту историю, и все. Мало ли хороших людей на свете! Надо лишь самой быть хорошим человеком.
А хороший человек, по мнению отца, должен непременно трудиться. Вот она попробовала сегодня трудиться, но что из этого вышло? Нет, Тамара не пойдет больше в огород, ни за что не пойдет! Хотя бы даже из-за того не пойдет, что там ее оскорбили.
И вот – отец. Ну что же он сделал, когда его собственную дочь так обидели? На Лиду он не рассердился, а рассердился опять-таки на нее, на Тамару. «Руки бездельницы»! Может, ей все-таки собраться да уехать обратно?..
ЯШКА ОБЪЯВЛЯЕТСЯ
Антон одним духом взбежал по лестнице. Зина, заслышав его шаги, открыла дверь.
– Ой, что скажу! Ой, что скажу! – повторял он задыхаясь, и Зина увидела, что в его широко раскрытых глазах застыл испуг.
Зина встревожилась, но, стараясь сохранить внешнее спокойствие, улыбнулась:
– Ну скажи, скажи. Только отдышись сначала! Что там такое – заводская труба упала?
– Нет, что ты! Не труба.
– Так что же? Слон ходит по улице?
– Какой слон? Что ты! Не слон, Яшка вернулся, его милиционер привел! Я гляжу, а это Яшка. А он на меня как цыкнет: «Чего, говорит, глядишь? Вот как дам!» И опять на меня: «Уа, уа»! И кулак потихоньку показал!
Зина перестала улыбаться:
– С милиционером?
– Ага, с милиционером. А Яшка идет, руки в карманы, будто он один идет, а милиционер – так просто.
– А ты что же, опять боишься его?
Антон потупился:
– А он же драться будет…
Зина положила ему руку на голову, пригладила белесый чубик.
– А я? – спросила она. – Что же я-то – не заступлюсь, что ли? А ребята, твои товарищи, – не заступятся? Нас много, а он один. И мы будем его бояться?
