– Представьте себе, – с комичным огорчением развел руками Огинский, – такое невезение! Княжны, как мне было сказано, час назад отправились с визитом к графине Хвостовой. Что же касается князя Аполлона Игнатьевича, то... гм, да... в общем, его я тоже не застал.
Аграфена Антоновна заметила и верно расценила многозначительную заминку, возникшую, когда речь зашла о князе, но решила до поры не обращать на нее внимания, надеясь, что кривая вывезет. С некоторых пор, а если говорить начистоту, то уже давненько, все разговоры о князе Аполлоне Игнатьевиче с посторонними людьми кончались, как правило, неприятностями, по преимуществу финансовыми.
В комнату вошел лакей с распухшим ухом, неся перед собой поднос с кофейными принадлежностями.
Руки у него заметно дрожали, и фарфоровые чашечки тоненько позвякивали о блюдца. Пан Кшиштоф принял из рук лакея чашку, отхлебнул и с огромным трудом заставил себя проглотить отвратительную на вкус жидкость, сильно отдававшую желудями. Сделав из вежливости еще один глоток, он осторожно поставил чашку на кофейный столик и более о ней не вспоминал.
– А вы, верно, пришли повидаться с Ольгой Аполлоновной, – демонстрируя в слащавой улыбке дурные зубы, предположила княгиня. – Какая жалость, что вы ее не застали! Она только о вас и говорит. Вы проказник, поручик! – Она игриво погрозила Огинскому толстым пальцем. – Похититель девичьих сердец. Признайтесь, у вас, наверное, длиннейший список побед над нами, слабыми женщинами. Если бы вы знали, как трудно порой бывает устоять перед статным брюнетом вот с такими, – она показала, с какими, – усами!
Огинский скромно потупился, не подтверждая, но и не опровергая этого предположения, которое было не так уж далеко от истины.
– Собственно, – осторожно сказал он, – я имел намерение повидаться с князем Аполлоном Игнатьевичем...
– Ах, да! – воскликнула Аграфена Антоновна, поняв, что избежать неприятного разговора, судя по всему, не удастся, и гадая, что еще успел натворить ее беспутный муженек. – И что же князь? Кажется, вы сказали, что не застали его? Не знаю, право, куда он мог подеваться. Возможно, он поехал в имение Багратиона, дабы справиться о здоровье князя Петра Ивановича. До нас дошел слух, будто жизнь его снова в опасности. Говорят, что кто-то подбросил ему письмо, в котором сообщалось об оставлении нашими войсками Москвы, и князь вне себя от горя сорвал повязки и растравил свои раны. По слухам, дни его сочтены, так что меня не удивит, если Аполлон Игнатьевич отправился отдать умирающему последнюю дань уважения.
Огинский в ответ сокрушенно покачал головой, на которой все еще красовалась кокетливая черная повязка.
– То, что вы говорите о князе Багратионе, – сказал он, – хотя и весьма прискорбный, но, увы, достоверный факт. Что же до Аполлона Игнатьевича... Мне трудно говорить об этом с вами, но я просто не вижу иного выхода. Вы не поверите, княгиня, но у меня сложилось совершенно определенное впечатление, что князь старательно избегает моего общества.
– Помилуйте, как это может быть? Да с какой же стати? – изумленно воскликнула Аграфена Антоновна, которая была весьма огорчена, но нисколько не удивлена заявлением пана Кшиштофа. Предстоящий разговор после этого заявления сделался ей окончательно ясен до мельчайших подробностей.
– Судите сами, – сказал Огинский. – Когда князю доложили 6 моем приходе, он отказался выйти ко мне, сказавшись больным. А спустя всего две минуты вот в это окно, – он указал на одно из выходивших на улицу окон приемной, – я увидел, как князь Аполлон Игнатьевич, одетый для выхода и с виду совершенно здоровый, выскользнул в калитку и был таков! Сие показалось мне настолько странным и не поддающимся разумному объяснению, что я решил дождаться вас, дабы вы могли рассеять мое искреннее недоумение.
Княгиня привычно подавила глубокий вздох. Все было ясно: перед нею сидел отнюдь не жених ее дочери, а, напротив, один из кредиторов ее мужа. “Я его убью, – в десятитысячный раз пообещала себе Аграфена Антоновна, имея в виду своего супруга. – Убью и утоплю тело в нужнике. Лучшего он не заслуживает, прости меня, господи...”
Она внутренне подобралась и расправила плечи, как готовящийся к выходу на арену борец. Ей действительно предстояла борьба, и она, как всегда, была к ней готова. Оставалось лишь выбрать наиболее подходящую для данного случая тактику.
– Действительно, странно, – с умело разыгранным недоумением сказала она. – Право, поручик, я пребываю в такой же растерянности, как и вы. Уж не заболел ли он, в самом-то деле? Вот несчастье-то какое! И то верно: я в последнее время стала примечать, что Аполлон-то мой Игнатьевич заговариваться начал. Особенно по вечерам, как соберется ко сну отходить... Такое, бывает, скажет, что и повторять-то грешно! Неужто и впрямь умом тронулся?
– Полагаю, причина в ином, – сдержанно, но твердо возразил Огинский, и княгиня поняла, что избранная ею тактика с ним не пройдет.
– Сказать по чести, и я так полагаю, – задумчиво и доверительно сообщила она. – Вот только в чем она, эта причина, просто ума не приложу. Думаю, это какое-то недоразумение. Вернется князь, я у него сама все выспрошу, вызнаю и вам, батюшка, все, как есть, передам. А вы ступайте себе домой и ни о чем не беспокойтесь. Я сама этим займусь, чего же вам-то зря свое время тратить?
Договорив, она осторожно покосилась на Огинского, надеясь, что тот сейчас встанет, откланяется и уйдет – бывали в ее практике и такие случаи. Огинский, однако, лишь поерзал на диванчике, располагаясь поудобнее, и одарил княгиню светской улыбкой с легким оттенком печали.
– В этом нет нужды, – сказал он. – Причина странного поведения нашего дорогого князя мне доподлинно известна. Вам не стоит волноваться о его здоровье, оно в порядке. Князь просто должен мне деньги.
– Деньги?! – с видом крайнего изумления всплеснула руками Аграфена Антоновна.
– Деньги, деньги, – довольно нетерпеливо повторил Огинский. Сам прожженный аферист, он видел княгиню насквозь и мог наперед предугадать каждое ее слово. – Он проиграл их мне в карты. У меня есть его расписки; неугодно ли взглянуть?
С этими словами он вынул из кармана и развернул перед княгиней несколько долговых записочек, торопливо начириканных на ресторанных салфетках рукою князя Зеленского.
– Всего на тысячу триста рублей, – сказал он. – Сумма, по словам князя, пустяковая. Так не угодно ли расплатиться? Раз уж князь отсутствует, то, быть может, вы его замените?
– Позвольте-ка взглянуть, – подслеповато щурясь, промолвила княгиня и потянулась к распискам.
– Виноват, – сказал пан Кшиштоф, быстро отдергивая руку с расписками от пальцев Аграфены Антоновны. – Смотрите так.
Он развернул одну из расписок и, крепко держа ее за края, выставил перед собою так, чтобы княгиня могла ее прочесть. Аграфена Антоновна, впрочем, ничего читать не стала. Вынув из рукава платья кружевной батистовый платочек, она внезапно разразилась бурными рыданиями. Увы, для Огинского ее рыдания внезапными не были: он их предвидел и теперь, брезгливо морщась и не предпринимая никаких попыток утешить княгиню, пережидал этот водопад слез, как застигнутый непогодой путник пережидает под каким-нибудь деревом проливной дождь.
Поток самых настоящих слез, насквозь промочивших кружевной платочек и продолжавших струиться по дряблым щекам княгини, оставил пана Кшиштофа вполне равнодушным. Он и сам умел плакать и смеяться по собственному желанию, причем делал это много искуснее Аграфены Антоновны. Каждое ее движение, каждое слово, каждый вздох и едва ли не каждая ее мысль были перед ним, как на ладони, и не вызывали в нем ничего, кроме брезгливого нетерпения. Даже если бы пан Кшиштоф хотел сжалиться над Зеленскими и дать им отсрочку, он не мог бы этого сделать. Огинский более не нуждался в рычаге, с помощью которого мог бы давить на князя; теперь он нуждался в деньгах и не имел ни минуты лишнего времени.
Пан Кшиштоф решил скрыться. Это решение зрело в нем уже давно, а последовавшие одна за другой встречи – сначала с Лакассанем, а потом и с княжной Марией – заставили его поторопиться. Багратион был выведен из игры, но Лакассань и княжна были много опаснее. Лакассань, совсем как какой-нибудь языческий идол, все время требовал крови, проливать которую здесь, в этом захолустье, где каждый человек был на виду буквально круглые сутки, было бы сущим безумием. Княжна же, поразмыслив совсем чуть-чуть и сопоставив кое-какие превосходно известные ей факты, в любой момент могла осознать истинную цену заверений пана Кшиштофа в вечной дружбе и преданности. Огинскому все это смертельно надоело, и он принял твердое решение исчезнуть.
