– Вот как? – Лакассань вежливо приподнял брови и снова поднес к губам бокал.

– Вот так, представьте себе, – с пьяной иронией сказал пан Кшиштоф. – Пока вы там, у себя в деревне, наслаждаетесь красотами природы и обществом молодой княжны, спите до полудня, едите от пуза и коллекционируете глупые сплетни, я здесь не теряю времени даром. Вы знаете, что мне удалось разведать? Письмо, которое вы доставили по известному нам обоим адресу, было найдено. Сейчас вы скажете, что эта чепуха, эта мелочь сама собой разумеется и не является, строго говоря, новостью. Об этом, дескать, несложно было догадаться... Это все верно, сударь. Но знаете ли вы, что кое-кто все-таки заподозрил здесь некий умысел? Было проведено нечто вроде расследования, которое установило, что никакого капитана Щеглова в гвардии нет и никогда не было, а значит, письмо можно считать анонимным и написанным с той именно целью, которой оно и достигло...

– Ну, – сказал Лакассань, – во-первых, этого можно было ожидать, а во-вторых, при чем тут я? Это касается скорее вас, чем меня.

– М-да? Так вот, сударь, слушайте дальше. Расследованием занимался старик Бухвостов. Он производит впечатление совершенно безобидного создания, занятого лишь ублажением собственного чрева, однако это не вполне соответствует действительности. Он взялся за дело весьма основательно и перво-наперво с большим пристрастием допросил всю прислугу князя Багратиона. И знаете что? Садовник князя видел, что поздним вечером накануне печального происшествия вокруг дома крутился какой-то посторонний мужик, по виду – чей-то дворовый... Что будет дальше, пока неизвестно, но княгиня Зеленская под большим секретом рассказала мне, что Бухвостов написал в Петербург и что оттуда якобы обещали прислать сыщика... Каково это вам, мой драгоценный Эжен?

“Драгоценный Эжен” нахмурился: известие и впрямь было тревожным. Если за дело возьмется профессионал, ему не составит особого труда отыскать Прохора. Садовник опознает в нем человека, замеченного возле дома Багратиона в ту ночь, и зажатый в угол Прохор непременно укажет на него, Лакассаня, как на человека, передавшего ему письмо. Для Огинского, кстати, это был бы отличный способ от него избавиться. Да, Огинский... Нежелание пана Кшиштофа возвращаться к исполнению своих обязанностей при маршале Мюрате было для Лакассаня вполне очевидным. Черноусый аферист чувствовал себя здесь, как рыба в воде, и, кажется, уже успел снюхаться с этой мегерой, княгиней Зеленской.

Экая дьявольщина, подумал Лакассань. А с другой стороны, я сам во всем виноват. Нечего было здесь засиживаться, нечего было позволять Огинскому действовать по-своему... Нужно было просто пробраться в дом: Багратиона, зарезать его в постели, вскочить на лошадей и гнать во весь опор в сторону Москвы.

– Вся эта чепуха не стоит выеденного яйца, – небрежно сказал он, – и означает лишь то, что мы с вами непозволительно загостились в этом вонючем городишке. Нам пора в дорогу, вы не находите?

– Нам? – Пан Кшиштоф выглядел искренне удивленным, и Лакассань с очень неприятным чувством отметил, что он, оказывается, вовсе не так пьян, как казалось в начале разговора. – Вам, милый Эжен! Вам. У меня здесь дела, не обессудьте. Передайте мой привет и наилучшие пожелания своему хозяину. Кстати, можете попытаться получить с него те деньги, которые он задолжал мне за устранение Багратиона. Мне почему-то думается, что это будет потруднее, чем взыскать долг с князя Зеленского. Бог вам в помощь, любезный господин Мерсье! Я останусь здесь.

Вот так штука, подумал Лакассань. Что же такое должно было с ним случиться, чтобы он перестал меня бояться? Странно, странно... Когда записной трус начинает вести себя как отчаянный храбрец, это может означать только одно: ему есть ради чего рисковать. И княгиня Зеленская... Что-то зачастил к ней наш герой. Это неспроста – вся эта странная, возникшая на пустом месте дружба, эти упорные слухи о предстоящем венчании с княжной Ольгой... Если бы Зеленские были богаты, все было бы ясно, но ведь у князя ветер свищет в карманах, и все три его ужасные дочери – бесприданницы. Это же всем известно, так какого черта?.. О чем он думает, этот идиот Огинский, что затевает?

Не имеет значения, жестко сказал он себе. Никакого. Что бы он ни затевал, у меня есть четкий и недвусмысленный приказ Мюрата: проследить за тем, чтобы Огинский выполнил порученное ему дело и вернулся за новым заданием. Или погиб. Одно из двух, третьего не дано.

– Вы останетесь здесь лишь в одном случае: если вдруг скоропостижно скончаетесь и будете похоронены на местном кладбище, – твердо сказал он, комкая салфетку и раздраженно швыряя ее на стол. – И это непременно произойдет, если вы будете придерживаться избранной вами линии поведения. Это не угроза, а констатация факта. Подумайте об этом и дайте мне знать, когда примете решение. И хватит пить, черт бы вас побрал!

С этими словами он резко поднялся и, не оглядываясь, вышел из трактира.

Пан Кшиштоф смотрел ему в спину до тех пор, пока Лакассань не скрылся за дверью, а потом криво усмехнулся в усы.

– Пошел к черту, – сказал он. – Я тебя не боюсь. Эй, половой! Принеси-ка мне, любезный, бумаги и чернил. Надобно составить письмецо.

В тот день Лакассань оказался в городе не один. Узнав, куда он собрался, княжна Мария высказала желание отправиться с ним: простая вежливость требовала отдать Зеленским хотя бы один из их многочисленных визитов. Отказать ей было нельзя, да и незачем: в сущности, она совершенно не мешала Лакассаню, и он никак не мог взять в толк, почему Кшиштоф Огинский с такой настойчивостью предупреждает его о том, что княжна может быть крайне опасной. Внимательно наблюдая за княжной, он не находил в ней тех качеств, которые, по его мнению, делали человека опасным. Эта хрупкая миловидная девушка была чиста и бесхитростна, то есть, являлась прирожденной жертвой, а вовсе не охотником. Пострадать от столь безобидного создания мог лишь такой бездарный идиот, как Огинский, – в точности так же, как неуклюжий садовник выкалывает себе глаз, спьяну напоровшись им на ветку пышного розового куста, усыпанного прекрасными цветами. Разумеется, после такого приключения садовник, если он глуп, станет считать розовый куст опасным и, проходя мимо него, будет прикрывать уцелевший глаз обеими руками – до тех пор, пока однажды сослепу не споткнется и не сломает себе шею. И тогда, возносясь на небеса, он пребудет в уверенности, что проклятый розовый куст все-таки его доконал, в то время как кусту нет и никогда не было до него никакого дела: он просто растет там, где его посадили.

Княжна выглядела слабой и беззащитной, и Лакассань, который, как и многие жестокие люди, был весьма сентиментален, искренне сочувствовал ей и помогал, чем мог – разумеется, тогда, когда это не шло вразрез с его собственными планами. Поездка княжны в город с визитом этим планам нисколько не препятствовала, и он в самых любезных выражениях высказал свое удовольствие от предстоявшей совместной прогулки.

Именно по этой причине, в то время как Лакассань беседовал в трактире с пропивавшим драгоценности княгини Зеленской паном Кшиштофом, Мария Андреевна, сидя в душной, безвкусно обставленной гостиной, пила жидко заваренный чай с засахарившимся вареньем и, героически борясь с зевотой, вела светскую беседу с Аграфеной Антоновной и ее дочерьми.

Разговор, как водится в подобных случаях, вертелся вокруг городских сплетен и новостей, главной из которых, разумеется, было прискорбное состояние здоровья князя Петра Ивановича Багратиона, и не столько само здоровье – было несомненно, что князь умрет в ближайшие несколько дней, – сколько связанный с этим глухой подспудный скандал. Граф Федор Дементьевич Бухвостов по просьбе домашних князя Багратиона проводил неофициальное расследование, за которым, затаив дыхание, следило все уездное дворянство. Предварительные результаты упомянутого расследования и впрямь были скандальными: письмо, из которого князь узнал о вступлении неприятеля в Москву, было тайно подброшено к нему в спальню с несомненною целью достичь именно того результата, которого оно достигло. Гвардейского офицера Щеглова, именем которого было подписано сие изуверское послание, как выяснилось, в природе не существовало; в таком маленьком городке, где все знали друг друга в лицо, находящегося на излечении гвардейского офицера не могли не заметить, и, тем не менее, никто и слыхом не слыхал про капитана Щеглова. Следовательно, письмо, хоть и подписанное по всей форме, можно было смело считать анонимным, каковым оно и являлось по сути. Из этого напрашивался весьма неутешительный и, как уже было сказано, скандальный вывод: здесь, в городе, в кругу хорошо знакомых лиц, подноготная коих была известна всем и каждому, завелся некий таинственный и опасный недоброжелатель князя Багратиона, решивший с неизвестной целью сжить со света “несчастного Петра Ивановича”, как назвала его княгиня Зеленская.