Литмир - Электронная Библиотека

— Опять ты полез в кухонную философию, — проворчал Мещеряков. Неужели нельзя выпить спокойно и поговорить о чем-нибудь более аппетитном, чем каннибализм?

— С удовольствием, — сказал Илларион. — Хочу лишь напомнить тебе, что ты первый затронул эту тему.

— Ну, так я ведь просто пересказал свежую сплетню, — стал оправдываться Мещеряков. — А ты развел тут… тьфу ты, черт! Развел какую-то прозекторскую, честное слово. Даже блевать потянуло.

— В туалете лампочка перегорела, — быстро предупредил Илларион. Учти, полковник: запачкаешь пол — заставлю убирать.

— Прагматик, — пробормотал Мещеряков. Это прозвучало как ругательство. — Слушай, а капусты у тебя нет? Что-то я после всех этих разговоров на мясо смотреть не могу.

— Есть огурцы, — сказал Илларион. — Бочковые, соленые. Дать?

— Коньяк с солеными огурцами… Как-то… Мещеряков с сомнением покрутил в воздухе вилкой.

— Коньяк с капустой, конечно, лучше, — иронически заметил Илларион. Особенно с квашеной. Очень утонченное сочетание. Так дать тебе огурец?

— Не огурец, а огурцы, — строго поправил его полковник. — Давай, жлоб, открывай свои закрома.

Забродов рассмеялся и полез в холодильник, где на нижней полке у него стояла трехлитровая кастрюля с купленными накануне солеными огурцами.

О каннибале они больше не говорили, и, когда в одиннадцатом часу вечера подвыпивший полковник Мещеряков погрузился в такси и отправился к себе домой, настроение у него уже было не такое поганое, как в начале вечера. Общение с Забродовым, как всегда, помогло, и оставалось лишь сожалеть о том, что Илларион опять уезжает на неопределенный срок.

Уже подъезжая к дому, полковник спохватился, что так и не спросил у Иллариона, куда подевался его автомобиль, но потом расслабился и махнул рукой: какая, в сущности, разница?

Глава 3

После работы Сиваков ненадолго заскочил домой, чтобы перекусить и переодеться. Войдя в свой подъезд, он повел носом, и его лицо расплылось в довольной улыбке: на лестнице пахло свежими пирогами, да так, что рот у него, как у собаки профессора Павлова, мгновенно наполнился слюной. Этот запах мог означать только одно: из деревни приехала теща, и они с женой по своему обыкновению весь день провели на кухне, стряпая и сплетничая почем зря. Сиваков ничего не имел против: с тещей у него сложились распрекрасные отношения, не говоря уже о жене. Что же касается стряпни, то в этом искусстве теща Сивакова не знала себе равных, и ее дочь в полной мере унаследовала это полезное качество. Теща была дамой старомодной, о феминизме и эмансипации ничего не знала и знать не хотела, и порядок, который она установила в доме своей дочери, вполне устраивал Сивакова. Частью этого порядка, между прочим, была сытная и очень вкусная еда, к которой в будние дни по вечерам, а в выходные к обеду непременно прилагалось умеренное количество ледяного и чистого как слеза тещиного самогона.

Подумав о самогоне, Сиваков запустил пятерню под фуражку и огорченно поскреб затылок. Эх, жизнь! Сейчас бы, в самом деле, опрокинуть стопочку холодненького, со слезой, первача, да закусить хрустким огурчиком прямо из бочки, да потом еще пирогом — большим, сдобным, душистым, с пылу, с жару, с лучком и яйцом… Поинтересоваться деревенскими новостями, рассказать теще свежий анекдот — она их просто обожает, — похвалить ее стряпню, пожаловаться на начальство и в утешение получить еще одну ледяную стопочку… Эх!

Жена и теща давно стали для Сивакова единственными родственниками. Отца он не помнил, а мать-алкоголичку уже к шестнадцати годам возненавидел до такой степени, что, выпорхнув из родного гнезда, не захотел иметь с ней ничего общего. Он даже взял себе фамилию жены, поскольку в первые годы учебы в школе милиции мать частенько доставала его, появляясь в совершенно непотребном виде под окнами общежития, пьяным голосом вызывая любимого сыночка. Случалось это, как правило, когда у нее кончались деньги. Через две недели после его свадьбы мать сгорела по пьяному делу вместе со своим полуразвалившимся домом. Сиваков не любил говорить об этом. Его жизнь была четко поделена на две половины: до женитьбы и после. Возможно, с точки зрения строгой морали позиция лейтенанта Сивакова могла показаться довольно уязвимой, но он жил, как умел, и такое положение вещей его более или менее устраивало.

Сиваков строго откашлялся, поправил сползшую на нос фуражку и пробежал пальцами по пуговицам форменной куртки, приводя в порядок не столько одежду, сколько собственные мысли. Он работал участковым инспектором всего второй год и еще не успел махнуть рукой на свои обязанности. Разумеется, по всем законам он имел полное право провести этот вечер в кругу семьи, попивая самогоночку под пироги и соленые огурчики, болтая о пустяках и поглаживая жену по коленке перед экраном телевизора. Но разве может настоящий участковый инспектор позволить себе такое, когда по его участку шастает настоящий маньяк, высматривая очередную жертву? Да что там маньяк! На участке Сивакова вовсю орудовал людоед, и мириться с таким положением вещей лейтенант не собирался. И дело тут было вовсе не в нагоняях, которые он регулярно получал от начальства начиная с марта месяца. В отличие от многих своих коллег, лейтенант Сиваков работал не за страх и даже не за деньги, а за совесть, и нагоняи тут были ни при чем. Да и начальство Сивакова, по правде говоря, отлично понимало, что криком и угрозами тут ничего не добьешься: задача, с которой вот уже три месяца не могли справиться матерые сыскари с Петровки, вряд ли была по плечу рядовому участковому инспектору.

Так считало начальство. Сиваков, как дисциплинированный сотрудник органов внутренних дел, с начальством не спорил, но при этом имел на сей счет свое собственное мнение. У него и в мыслях не было сомневаться в высоких профессиональных качествах оперативников с Петровки, но он не без оснований полагал, что знает свой участок как-нибудь получше этих заносчивых капитанов и майоров в штатском. Они приходили и уходили ни с чем, а он, лейтенант Сиваков, жил здесь, ежедневно с головой окунаясь в водоворот слухов и предположений, которые строило взбудораженное и насмерть перепуганное население микрорайона.

„Да, — подумал Сиваков, медленно поднимаясь по лестнице. — Уж чего-чего, а слухов и предположений за эти три месяца накопилось столько, что хоть сейчас садись и пиши толстенную энциклопедию. Если каждой версии, выдвинутой старухами в очередях или на скамейках у подъездов, посвятить по коротенькому, строчки на три-четыре, абзацу, по-“ лучившийся том все равно потянет килограммов на пять, а то и на все восемь… И очень может быть, что в этом нагромождении пустопорожней болтовни, как жемчужина в навозной куче, скрывается зерно истины. А для того, чтобы отыскать его, это крохотное зерно, необходимо запастись терпением и, главное, не бояться замарать руки».

Укрепив таким образом свой боевой дух, Сиваков легко преодолел последний лестничный марш и позвонил в обитую рыжим дерматином дверь своей однокомнатной квартиры. Ему открыла жена, румяная и разгоряченная — сразу видно, что только что от плиты. На кухне громыхала посуда, а сытный дух пирогов, как только открылась дверь, сделался таким плотным, что его, казалось, можно было резать ножом.

Сиваков чмокнул жену в горячую щеку, а потом, не удержавшись, нащупал ртом ее губы, одновременно пустив правую руку прогуляться от тонкой беззащитной шеи через мягкую набухшую грудь к округлой тугой выпуклости живота. Раньше он часто слышал, что беременная женщина, если она любима, становится особенно желанной, но никак не мог в это поверить. Ну как, в самом деле, можно хотеть заняться любовью с чем-то, что больше всего напоминает страдающий круглосуточной тошнотой колобок? На поверку, однако же, оказалось, что молва не лгала, и, проведя ладонью по прикрытому шелковой тканью халата тугому полушарию, Сиваков против собственной воли почувствовал растущее возбуждение.

Жена со смехом дала ему по рукам и высвободилась, поправляя растрепавшиеся волосы. Сиваков крякнул с притворным огорчением, снял фуражку и закрыл за собой дверь.

9
{"b":"29963","o":1}