— К Колдуну или туда, куда ты меня послал? — уточнил Пятый. — Туда не пойду, не та ориентация. А к Колдуну заскочу чуток попозже, когда все соберутся.

— Только ты не опаздывай, — нахмурился Тюха. — Колдун не любит, когда во время сеанса кто-нибудь вламывается.

— Ты куда меня послал? — спросил у него Пятый. — Адрес хорошо помнишь? Вот сам туда и иди вместе со своим трахнутым Колдуном, понял? Он еще учить меня будет, валенок сибирский…

Они разошлись весьма недовольные друг другом, — впрочем, как всегда в последнее время.

Через двадцать минут Тюха уже звонил в знакомую дверь. В глубине квартиры раздались неровные шаги, защелкали отпираемые замки, забренчали цепочки, и дверь открылась.

Колдун уже успел переодеться для сеанса. На нем был его дурацкий, в общем-то, длиннополый угольно-черный сюртук с глухим стоячим воротом, который, как ни странно, сидел как влитой и смотрелся очень торжественно, черные кожаные штаны и тяжелые ботинки с квадратными носами. Обе цепочки и золотая, и стальная — висели поверх сюртука, ярче обычного сверкая на темном фоне.

— Здравствуй, — кривя в жутковатой приветственной улыбке изуродованный рот, сказал он Тюхе и сделал приглашающий жест рукой, на которой сверкал золотой перстень-змея. — Ты, как всегда, первый Проходи.

Тюха вошел. Хозяин запер за ним дверь.

— Время еще есть. Может быть, перекусишь? — как всегда, предложил он.

— Спасибо, я только что поел, — как всегда, соврал вечно голодный Тюха.

Голод голодом, но до того, чтобы угощаться чем бы то ни было в этом доме, он еще не дошел.

Минут через пятнадцать после того, как Тюха уселся на свое обычное место на мягком плюшевом диване, в дверь позвонили. Это означало, что вечернее сборище начинается. Козинцев вежливо извинился перед Тюхой — он всегда извинялся, — встал и направился в прихожую, хромая и с сухим шелестом потирая ладони.

Пока его не было, Тюха извернулся на диване винтом и потрогал висевший на стене длинный кинжал с острым как бритва обоюдоострым лезвием и тяжелой рукояткой черненого серебра.

— Не порежься, — донеслось из прихожей.

Тюха дернулся, как гальванизированная лягушка, и сел прямо, борясь с сильнейшим желанием перекреститься. Сердце у него билось где-то в глотке, словно он только что пробежал километров пять во весь опор. Какого черта?! Дверной проем был завешен плотной бордовой портьерой, в которой, как бы небрежно ее ни опускали, никогда не оставалось ни единой щелочки. Тюха проверял это неоднократно и точно знал, что видеть его, находясь в прихожей, Колдун просто не мог. Так какого черта, в самом деле?! Он что, действительно колдун? Пятого бы сюда, пускай бы сам убедился, а то ему все шуточки…

В прихожей защелкали замки, звякнула дверная цепочка, и сразу же забубнили голоса. Тюха посмотрел на часы. Конечно же, это явился Морозов, которого Пятый очень метко окрестил Отморозовым. Он действительно был какой-то отмороженный, весь не от мира сего, словно его регулярно били по голове пыльным мешком. Этот тип таскался на каждый сеанс, жадно ловя каждое слово Козинцева и глядя ему в рот с таким вниманием, словно ждал, что оттуда вылетит птичка. Пятый считал, что Отморозов — просто пассивный педераст, без памяти влюбленный в Колдуна. У Пятого все были педерастами, но в данном случае Тюхе казалось, что его приятель прав. Что-то такое, голубоватое, в Отморозове, несомненно, было. Впрочем, что-то такое было и в Колдуне, но Тюха старался этого не замечать, чтобы не наживать себе лишних проблем, которые впоследствии непременно пришлось бы мучительно обдумывать и решать. Незаметно для себя Тюха начал понемногу умнеть, но он еще не успел поумнеть настолько, чтобы сломя голову бежать подальше от этой квартиры.

Морозов-Отморозов вошел в комнату и боком, неловко поклонился Тюхе, глядя при этом куда-то в угол. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что Отморозов считал Тюху отпетым хулиганом и до смерти его боялся. Очки с толстенными стеклами криво сидели на его заметно свернутом набок носу, на безвольных вялых губах блуждала кривая полуулыбка, и весь он был какой-то кривой и извилистый, бледный, белобрысый, анемичный и словно пылью припорошенный. Лет ему было не то под тридцать, не то уже за сорок — точнее не скажешь, не заглянув в паспорт. Клетчатый пиджак поверх серой майки болтался на нем, как на огородном пугале, а новенькие джинсы в сочетании с сиротскими сандалиями смотрелись примерно так же, как седло на корове. Неслышно ступая по пушистому ковру, он пересек комнату и скромненько опустился на самый краешек дивана подальше от Тюхи, комкая в ладонях какие-то свернутые в трубочку густо исписанные листки. Увидев эту писанину, Тюха сразу загрустил: сегодня должны были состояться очередные поэтические чтения. Отморозов был, в общем-то, вполне безобидным придурком, если бы не его манера изводить всех неимоверно занудными виршами собственного сочинения. Тюха, например, не понимал и половины слов, которые Отморозов использовал в своих опусах. Там были какие-то осмосы, девиации, эфиры и зефиры, повергавшие несчастного Тюху в состояние полного ступора. Читал Отморозов запинаясь, с трудом разбирая собственный почерк, но при этом с подвыванием, как настоящий поэт, — в его понимании, разумеется. Пятый, в отличие от Тюхи, получал от стихов Отморозова огромный кайф. Он говорил, что согласился бы платить за то, чтобы только посмотреть на такого придурка, а тут смотри сколько влезет и притом совершенно бесплатно.

Почти сразу же вслед за Отморозовым явилась толстая тетка, имя которой Тюха никак не мог запомнить. На сеансах она в основном молчала и глупо хлопала глазами, упорно борясь с одолевавшим ее сном. Тюха никак не мог взять в толк, зачем она сюда таскается, а Пятый полагал, что эта «секс-бомба» надеется закадрить здесь какого-нибудь лоха — того же, Отморозова, к примеру, — и дуриком выскочить замуж.

Толстуха величественно приземлилась на диван между Отморозовым и Тюхой. Тюхе показалось, что диван, как живой, присел под ее тяжестью и протяжно вздохнул. От тетки со страшной силой тянуло духами, потом и нездоровым теплом разгоряченного тела. Тюха отодвинулся от нее подальше, не слишком стараясь, чтобы это вышло незаметно.

— Сейчас, друзья мои, — сказал, выныривая из-за портьеры, Козинцев. Я думаю, остальные вот-вот подойдут… У меня для вас…

В дверь снова позвонили, и он, извинившись, нырнул обратно за портьеру.

Отморозов развернул свои бумажки и стал, шевеля губами, вчитываться в кривые строчки. «Репетирует», — с отвращением подумал Тюха, но тут сидевшая рядом с ним бабища набрала в грудь побольше воздуха и шумно, по-коровьи вздохнула. Пантюхина обдало волной густого лукового перегара. Он задержал дыхание. В прихожей бубнили приглушенные голоса. Тюха понял, что если не рванет когти сейчас, то наверняка застрянет на весь вечер между подлокотником дивана и этой потной тушей, нашпигованной сырым луком.

Он встал, немного подрыгал ногами, делая вид, что они у него затекли от долгого сидения, притворно зевнул и, выписав по комнате пару вензелей, плюхнулся в стоявшее у окна кресло.

Портьера снова отодвинулась, и в комнату в сопровождении Колдуна вошла Училка. Кем она была на самом деле, ни Тюха, ни Пятый не знали, но, едва увидев ее в первый раз, единогласно решили, что перед ними педагог с большим стажем работы. Первое время она порывалась, делать Пятому и Тюхе замечания — не так сидишь, кто так разговаривает и т, п., - пока Колдун мягко, но вполне конкретно не объяснил ей, что у него в доме каждый волен вести себя, как ему вздумается. Скованность мешает усваивать знания, заявил он Училке. Не оттого ли, сказал он, коэффициент полезного действия нашей отечественной педагогики так ничтожно мал, что мы заставляем своих учеников сохранять тишину и почти полную неподвижность на протяжении целого учебного дня? Училка проглотила это с крайне недовольной миной, но молча и с тех пор старалась вообще не замечать Пятого и Тюху. Звали ее, кажется, Людмилой Сергеевной, и Тюхе было начхать на нее с высокой колокольни.