Тут Сорокин слегка смешался и замолчал, с некоторым опозданием сообразив, что как раз такой «отморозок» в данный момент сидит прямо перед ним.

Илларион, похоже, верно оценил замешательство полковника и рассмеялся своим беззвучным смехом. Правда, глаза его при этом не смеялись.

— Нет, полковник, — сказал он. — Звучит все это довольно убедительно, но я в это не верю. Не верю, и все. Я с ними общался, понимаешь? Пятый… виноват, Пятнов — порядочное гнильцо, но не до такой же степени. А Пантюхин ничего подобного сроду бы не сочинил.

— Это все поэзия, — отмахнулся Сорокин. — Но ты прав. Мы проверяли. В ночь, когда было совершено последнее убийство, оба сидели по домам.

— Это тебе их родители сказали? — ухмыльнулся Мещеряков.

— Соседи, — ответил Сорокин.

— Ну, если соседи… Тогда действительно…

— Кстати, — обратился к Иллариону Сорокин, — а Сивакова?

— Это теща участкового, что ли? Думай, что говоришь, полковник. Она просто хотела, чтобы убийца ее зятя был наказан. По закону, понимаешь? Если бы она просто жаждала мести, давно бы пырнула меня кухонным ножом.

— Вот именно, — сказал Сорокин. — Но ведь она же не попыталась! Семейные дела — это такие потемки… Все утверждают, что они с зятем жили душа в душу. Да и мне она, честно говоря, при личной встрече понравилась. Но при этом дама она сильная, с характером.

— Сорокину больше не наливать, — заявил Илларион. — Что ты несешь, полковник?! Ну хорошо, допустим, что она поссорилась с зятем, прикончила его и свалила все на маньяка. А остальные девять эпизодов — это что, для отвода глаз?

— Я не несу, — обиделся Сорокин, — а продумываю возможные варианты. Подавитесь вы своим коньяком! Подумаешь, гиганты мысли… Между прочим, у твоих Морозова и Запольского тоже железное алиби — по крайней мере, на момент последнего убийства. Съел?

— Съел, — согласился Илларион. — Только не я, а ты. Как ты совершенно справедливо заметил, я в вашей конторе не работаю, и меня, если разобраться, все это не касается. Что же это выходит? Выходит, что все мои посетители чисты, аки голуби, а без алиби остался один я? Так, что ли, получается?

— Вот-вот, — поддакнул Сорокин. — А ты говоришь, не касается. Кое-кто из моих коллег, между прочим, был бы счастлив поскорее закрыть это дело, повесив всех десятерых жмуриков на тебя. Ты же идеальный подозреваемый! Заломать можешь кого угодно, бывший спецназовец… Мозги отшибленные, делать нечего, вот крыша и поехала. Улики имеются, свидетельские показания тоже… Хоть сейчас оформляй дело и передавай в суд! Психиатрическая экспертиза, думается, признает тебя полностью вменяемым. На смертную казнь у нас мораторий, но пожизненное заключение тебе, можно сказать, гарантировано. Ты рад?

— Безумно.

— Учти, я шучу только наполовину. Я знаю, что ты действовал по моей просьбе, и сознаю… гм… всю меру ответственности. Но я не Господь Бог, так что неприятности не исключены. Если мы в ближайшее время не вычислим эту сволочь, нам с тобой придется попотеть, доказывая, что ты не верблюд.

Мещеряков разразился издевательскими аплодисментами. Забродов закатил глаза к потолку, почесал стриженый затылок и вдруг расплылся в улыбке.

— Нет, Сорокин, — сказал он. — Доказывать придется тебе. Ты забрал из отделения задержанного Козинцева, так? Так. Это документально оформлено. Ты посадил его в чужую машину, отпустил своих сотрудников… Ну, и где он теперь, твой задержанный? Как ты докажешь, что я — это он?

— Разжаловать в рядовые патрульно-постовой службы, — железным голосом сказал Мещеряков. Он был уже изрядно навеселе и развлекался вовсю.

— Разбежались, — проворчал Сорокин, вынимая из его пачки очередную сигарету. Мещеряков поморщился, но промолчал. — В квартире Козинцева полно отпечатков пальцев. Твоих, Забродов, отпечатков. Криминалистика — это наука, ясно? Наливай по последней, уголовник, и давайте расходиться. Утро вечера мудренее. А то мы с вами тут черт знает до чего договоримся…

Ночь, наступившая после ареста Козинцева, не принесла новых жертв. Следующая ночь тоже прошла спокойно, и микрорайон вздохнул свободнее — пока еще не полной грудью, с некоторой опаской, но все-таки свободнее. Средства массовой информации отозвались на арест короткими и довольно невнятными сообщениями, которые все до единого заканчивались словами «ведется следствие».

Следствие действительно велось. Каждый, кто хотя бы раз переступил порог квартиры Козинцева, был вызван на Петровку и там подвергнут тщательнейшему допросу в качестве свидетеля по известному делу. Те, кто посещал «нехорошую квартиру» постоянно, были допрошены неоднократно и с прежним нулевым результатом.

Впрочем, результаты все-таки были. Если бы в роли подозреваемого действительно выступал Козинцев, следствию с избытком хватило бы косвенных улик, чтобы передать дело в суд. Все свидетели в один голос утверждали, что Ярослав Велемирович был человеком, мягко говоря, странным, обожал гулять по ночам, о чем неоднократно без стеснения сообщал всем, кто соглашался его слушать, читал книги, от которых нормальных людей мороз продирал по коже, и вел еще более странные разговоры, сводившиеся в конечном счете к тому, что каждый волен выбирать себе диету по своему вкусу. Кроме того, в свой последний вечер на свободе Козинцев докатился до прямого призыва к каннибализму. И хотя экспертиза установила, что поданное Козинцевым в тот вечер угощение действительно было приготовлено из свинины, а в холодильнике у него, помимо свинины, хранились большие запасы говядины и парной телятины, это, по мнению свидетелей, нисколько не перевешивало найденной в том же холодильнике человеческой кисти. Хуже всего для Козинцева было то, что многие из сотрудников МУРа склонялись к тому же мнению, и только авторитет полковника Сорокина вкупе с приводимыми им доводами до поры сдерживал энтузиазм любителей простых решений.

А микрорайон между тем начал мало-помалу забывать о каннибале. О нем еще говорили, но разговоры эти велись уже в прошедшем времени, да и тема, честно говоря, наскучила. Новых убийств не происходило, усиленные милицейские патрули перестали мозолить обывателям глаза, и жизнь потекла своим чередом. Насмерть перепуганные трехмесячным кровавым разгулом мамаши все еще не рисковали выпускать своих чад из дому после наступления темноты, но через несколько дней этот вопрос решился сам собой: зарядили дожди, похолодало, и делать на мокрых неуютных улицах стало совершенно нечего. Чада — молодые, гладкокожие, неплохо упитанные — смирно сидели перед телевизорами или собирались друг у друга на квартирах — послушать музыку, пообщаться и между делом проверить на прочность пару-тройку презервативов. Ветер и дождь рябили свинцовую поверхность опустевших прудов, раскачивали камыш и монотонно шумели в мокрой листве деревьев.

Анна Александровна Сивакова на время переехала к дочери, чтобы помочь ей оправиться после смерти мужа. Кроме того, не могла же она позволить своему родному ребенку рожать в одиночку, в чужом городе! Возвращаться домой, в деревню, дочь отказалась наотрез. Анне Александровне пришлось в срочном порядке распродать свою немногочисленную живность, запереть дом и распрощаться с соседями. Чем дольше она сидела в Москве, тем сильнее ей казалось, что теперь это навсегда. Дочь делалась с каждым днем все беспомощнее, словно смерть мужа надломила в ней какой-то стержень, без которого Марина Сивакова начала мало-помалу рассыпаться, превращаясь в апатичное создание с выпирающим животом и темными кругами под глазами. Она ничего не знала, ничего не могла и, главное, ровным счетом ничего не хотела. Глядя на нее, Анна Александровна все чаще задумывалась о том, что придется все-таки продавать дом и на старости лет приспосабливаться к столичному ритму жизни.

Стоя по вечерам у темного, забрызганного дождем окна, она подолгу смотрела на огни микрорайона. В эти минуты ею овладевала непонятная гнетущая тревога: Анне Александровне почему-то казалось, что еще ничего не кончилось и черная тень каннибала по-прежнему бесшумно скользит вдоль стен. Разум протестовал против такого предположения, но звенящие от напряжения нервы упрямо гнули свое: Сиваковой все чаще казалось, что милиция взяла не того.