Выйдя из лифта на седьмом этаже, Козинцев быстро подошел к своей двери и один за другим отпер все три замка. Руки у него не дрожали, но движения могли показаться стороннему наблюдателю чересчур порывистыми, словно Ярослава Велемировича одолевало сильнейшее раздражение. По-прежнему тихо и аккуратно, сдерживая эмоции, он вошел в квартиру, запер за собой дверь, секунды три или четыре постоял, привалившись к ней спиной, а потом вдруг от души, с силой запустил тростью в противоположную стену. Трость отскочила и запрыгала по паркетному полу. Снизу немедленно откликнулся сосед застучал, забарабанил чем-то в потолок, как в бубен, словно весь вечер ничего не делал, а сидел в прихожей и ждал, когда же наконец Козинцев вернется домой и даст ему повод как следует вдарить по перекрытию.

«Конечно, — подумал он, — сосед с гораздо большим удовольствием врезал бы своей палкой не в перекрытие, а мне по черепу. И не он один… Боятся. Ненавидят и боятся. Шипят по углам, строчат доносы, сверлят спину ненавидящими взглядами, а в лицо либо улыбаются, либо просто отводят глаза. Но здороваются все. Да оно и понятно: а вдруг съем? Ненависть и страх — что может быть отвратительнее? Но это — неотъемлемая часть создаваемого образа, часть моей маскировки. Если они не будут ненавидеть меня, если перестанут бояться, вся моя защитная окраска слезет, как побелка под дождем, и тогда мне конец. Конец моей миссии в этом грустном местечке… А кое-кто уже устал бояться. Взять хотя бы того мужика с топором. Еще бы доля секунды, и…» Впрочем, Козинцев прекрасно знал, что как раз этой самой доли секунды у напавшего на него человека не было — просто не могло быть.

Он снял и с раздражением швырнул на подзеркальную полку очки с темными стеклами. Глаза у него чертовски устали, и он некоторое время массировал их пальцами. Ну что за жизнь! Хотя, конечно, помогать людям всегда тяжело. Они, люди, с негодованием отвергают любую непрошеную помощь, кроме, разумеется, финансовой. В чем-то они, наверное, правы, но как быть ему, если он тоже по-своему прав?

Он глубоко вздохнул и двинулся прямиком на кухню. Его хромота при этом волшебным образом исчезла, словно ее и не было. Козинцев двигался легко и непринужденно. По дороге он заглянул в ванную и тщательно вымыл руки. Свой золотой перстень с рубином он при этом положил на полочку рядом с безопасной бритвой и тюбиком зубной пасты. Никаких ядовитых зубов у золотой змеи, естественно, не было.

На кухне он вынул из холодильника и поставил на плиту разогреваться сковороду с холодным жареным мясом. Когда на сковороде начало шипеть и потрескивать, Козинцев разбил туда два яйца, посолил, убавил мощность электрической конфорки и накрыл сковороду крышкой. Пока яичница доходила на медленном огне, Ярослав Велемирович снова сунулся в холодильник и достал оттуда початую бутылку армянского коньяка. Настало время ужина, а без коньяка ему сегодня не обойтись.

Наколов на вилку первый кусочек жаркого, Козинцев огладил ладонью усы и бороду, поднял рюмку с коньяком и вдруг ни с того ни с сего представил, как это мясо выглядело при жизни. Он тряхнул головой, отгоняя дурацкое видение, выпил коньяк и стал с аппетитом закусывать, помогая себе хлебной коркой.

Сорокин уже собирался уходить, когда в дверь кабинета коротко стукнули, и в нее сразу же, не дожидаясь приглашения, просунулась голова майора Реброва. На длинной, лошадиной физиономии майора застыло выражение вселенской тоски и необоримой скуки, появлявшееся всякий раз, когда Ребров бывал чем-нибудь по-настоящему занят Он сонно поморгал на Сорокина глазами, словно пытаясь припомнить, каким ветром его сюда занесло, немного пожевал губами и наконец изрек:

— Товарищ полковник, тут к вам посетитель. Вернее, посетительница…

— Ко мне? — удивился Сорокин. — А почему мне никто не доложил?

— Ну так вот я же и докладываю… — Ребров еще немного помялся, почесал кончик носа указательным пальцем и продолжал:

— Собственно, она не совсем к вам… Ей, собственно, безразлично, к кому именно, но я решил, что лучше всего к вам.

— Ага, — с угрозой в голосе произнес Сорокин, — ты, значит, решил. А почему ты так решил, если не секрет?

Ребров опять вздохнул.

— Ну так ведь вы же в некотором роде сами приказали… Вы же сказали, что лично займетесь этим самым Козинцевым, а она как раз насчет него… Говорит, у нее важная информация-Сорокин печально поглядел в окно, за которым сгущались синие летние сумерки, и со вздохом вернулся за стол.

— Зови, — сказал он.

Посетительница вошла. Это была представительная дама лет пятидесяти, одетая, несмотря на жару, в черный суконный костюм строгого делового покроя. Костюм этот ей, в общем-то, шел, и только повязанная поверх волос черная газовая косынка подсказала полковнику, что черный цвет в данном случае является не данью моде, а признаком траура. Лицо у дамы было загорелое, почти без косметики, немного простоватое и вместе с тем в полной мере наделенное тем твердым, даже жестковатым выражением, которое жена полковника Сорокина в шутку называла «генеральским». Присмотревшись повнимательнее, Сорокин понял, что придает лицу посетительницы это выражение. Жесткость и привычка отдавать приказы затаились в серых, немало повидавших на своем веку глазах и в уголках широкого рта, который был бы очень красивым, если бы был чуть-чуть помягче.

— Добрый вечер, — сказал полковник, торопливо вставая и делая приглашающий жест в сторону кресла для посетителей. — Присаживайтесь, пожалуйста. Моя фамилия Сорокин. А вы…

— Сивакова, — представилась посетительница. — Анна Александровна.

— Очень приятно. Погодите-ка… Анна Александровна Сивакова? Вы родственница лейтенанта Сивакова? Его мать, наверное?

— Теща.

— Ага… Постойте, как это — теща? Фамилия…

— Он взял фамилию жены. То есть моей дочери.

— Ах, вот оно что! Извините, я не знал. Итак, вы, по всей видимости, пришли, чтобы узнать о ходе расследования…

— Ничего подобного, — твердо перебила его Сивакова. — Я и без вас знаю, что расследование зашло в тупик и топчется на месте. Все эти ваши засады, все эти оперативники в штатском, которыми вы наводнили район, детский лепет. Если бы это могло сработать, оно сработало бы давно. Ваш маньяк умнее вас. Он над вами смеется, а вы продолжаете сидеть в засадах… Мой зять, пусть земля ему будет пухом, поступил как настоящий мужчина храбро, но глупо.

Сорокин, не удержавшись, кивнул, но тут же спохватился, строго откашлялся и сел прямо, положив локти на подлокотники кресла и сцепив ладони перед животом. Сивакова была права на все сто процентов, но знать ей об этом было совсем не обязательно. Впрочем, Анна Александровна и не нуждалась в подтверждении своей правоты. Она говорила четко, размеренно и сухо, словно доказывала теорему у классной доски, и в голосе ее не было ни тени сомнения, ни намека на вопросительную интонацию.

— Повторяю, — говорила она, — убийца умнее ваших сотрудников. Ну, пусть не умнее, а хитрее. Я где-то читала, что преступник просто не может быть хоть в чем-то выше обыкновенного человека, что склонность к убийству это всегда патология, моральное уродство. Может быть, это так, а может быть, и нет. Конечно, с головой у него не все в порядке, он просто должен быть помешанным, если ест людей. Но, во-первых, он может не есть их, а просто обставлять убийства таким образом, что все вокруг говорят о каннибализме; во-вторых…

— Простите, — перебил ее Сорокин, — но вы говорите очевидные вещи. Мне сказали, что у вас есть какая-то информация по Козинцеву.

— Информация? Ну, можно сказать и так, хотя… Видите ли, сумасшедший неизбежно должен себя проявить. А Козинцев проявляет себя настолько активно, что я никак не могу понять, почему он до сих пор на свободе. И не я одна, между прочим. Ведь его, кажется, уже арестовывали?

— Задерживали, — уточнил Сорокин. — Но законных оснований для предъявления ему обвинения в чем бы то ни было у нас не оказалось, и его пришлось выпустить.