Литмир - Электронная Библиотека

Забродов добрался до больницы немного быстрее, чем рассчитывал, и в течение долгих пятнадцати минут вместе с другими посетителями неприкаянно мыкался в просторном, прохладном и благоухающем больничной пищей вестибюле. Поглядывая на часы и от нечего делать разглядывая информационные стенды, он украдкой косился на заполнявшую вестибюль публику, гадая, нет ли среди пришедших навестить больных матери Пантюхина. Впрочем, время было рабочее, и Забродов не видел причины, по которой мадам Пантюхиной стоило брать отгул. Жизнь ее сына была вне опасности, а необходимость зарабатывать на жизнь никуда не пропала.

Прогуливаясь по вестибюлю, Илларион сочинил более или менее убедительную легенду, которую намеревался рассказать строгой медицинской сестре. Его старания оказались напрасными: в травматологию пускали всех, кто выражал желание посетить это печальное место. Ровно в пятнадцать ноль-ноль послышался лязг отодвигаемого засова, и закрывавшие окно гардероба ставни распахнулись настежь. Сердитая старушенция с длинной седой щетиной на подбородке и под носом выдала Иллариону белую накидку, и он уверенно вошел в стеклянную дверь, украшенную сделанной по трафарету надписью «Травматологическое отделение». Навстречу ему немедленно попался гражданин в полосатой пижаме, который бережно нес перед собой закованную в гипсовую броню ногу, опираясь при этом на два облупленных казенных костыля. Илларион узнал у него, как пройти в нужную палату, свернул согласно полученным разъяснениям за угол и двинулся по освещенному люминесцентными лампами длинному коридору с цементным полом и выкрашенными в тоскливый светло-бежевый цвет стенами.

Огороженный полукруглым барьером пост дежурной сестры оказался пустым. В коридоре тоже было пусто. Теоретически охрана могла находиться внутри палаты, но Илларион в этом сомневался. Ему казалось, что он опередил Сорокина, если тот вообще имел намерение предпринимать какие-то шаги в этом направлении.

Забродов вошел в палату, держа перед собой, как пропуск, полиэтиленовый пакет с купленными по дороге апельсинами. Он улыбался, хотя поселившееся под ложечкой мерзкое холодное животное продолжало увеличиваться в размерах и проявляло растущую активность.

Палата оказалась трехместной, но две койки в ней пустовали, поджидая, по всей видимости, беспечных граждан, которые должны были в ближайшее время заработать разнообразные травмы и угодить в эту скорбную обитель. На третьей, безучастно глядя в потолок ярко-красными от внутреннего кровоизлияния глазами, лежал Пантюхин. Его левая рука была туго забинтована почти до плеча, голову тоже украшал марлевый тюрбан. В углу стояла пустая капельница, а под кроватью Илларион заметил полупрозрачную полиэтиленовую утку. Утка ему не понравилась. «Какого черта надо было делать эту хреновину прозрачной?» — подумал он, поспешно отводя взгляд от не полюбившегося ему сосуда.

Прямо над головой Тюхи из кафельной стены торчал кислородный кран с блестящим хромированным вентилем и какой-то полустертой сопроводительной надписью, сделанной по трафарету столь любимой во всех отечественных больницах красной масляной краской. Надпись была совершенно нечитабельной и сильно смахивала на брызги свежей крови, что тоже не поднимало настроения.

Помимо кроватей и тумбочек, в палате имелось два жестких фанерных стула. Илларион вспомнил, что они называются гнутоклееными, и подумал, что не смог бы придумать более смешное название даже за большие деньги.

Впрочем, смешно ему не было.

Он положил пакет с апельсинами на тумбочку, придвинул к постели Тюхи один из стульев и сел, подобрав под себя полы накидки. Тюха перевел на него безучастный неузнающий взгляд.

— Ну, привет, симулянт, — сказал Илларион самым веселым тоном, на какой только был способен. Он понятия не имел, с чего начать разговор и каким образом вести его дальше, но решил положиться на авось.

— Здравствуйте, — слабо, но вполне отчетливо ответил Тюха. — Вы кто? Из милиции, что ли? Следователь?

— Да как тебе сказать… Что-то в этом роде. Голова-то как?

— Кружится, — признался Тюха. — Болит. Говорят, сотрясение.

— Подумаешь, сотрясение, — легкомысленно заявил Забродов. — У меня этих сотрясений знаешь сколько было? И, как видишь, ничего. Но я к тебе по делу. Апельсин хочешь?

Пантюхин отрицательно качнул головой и тут же скривился — видимо, голова у него и вправду болела. Илларион испытал укол стыда, но отступать было некуда. Кроме того, нужно было поторапливаться, пока присланная Сорокиным охрана не вывела его отсюда.

— Как ты думаешь, — продолжал он, — эта авария, в которую угодили вы с Алексеем, была случайной?

— А как же, — все тем же слабым голосом отозвался Тюха. — Салажата какие-то играли. Пятый… то есть Пятнов, вовремя не заметил… ну, и вот…

— Ясно, — сказал Илларион. — А зачем его вообще понесло на эту детскую площадку, ты не знаешь? Полихачить захотелось, что ли?

— Да при чем тут полихачить? Просто так короче. Он всегда так ездит… ездил.

— А что, у него давно мотоцикл? — удивился Илларион.

— Да нет же, мотоцикл он на днях купил. Раньше он на велосипеде гонял. У него хороший велик был, горный. Пятый на нем все рекорды ставил, типа, по пересеченной местности. Он дорогу от универмага до дома называл своей трассой. А тот турник как раз на дороге стоит. Чтобы по прямой к Лехиному подъезду, надо точненько в средний пролет вписаться. Вот он и «вписался»…

— Так, — сказал Илларион и в очередной раз ощутил, как уверенно, по-хозяйски шевельнулось в груди ледяное скользкое животное. Он вдруг словно наяву увидел перед собой наглую жабью ухмылку этой твари и понял, что дело плохо — по-настоящему плохо. Он начинал бояться — не за себя, конечно, а за тех, с кем ему приходилось встречаться. Ему казалось, что кровать с лежавшим на ней Тюхой накрыта серой тенью приближающейся беды. Значит, говоришь, трасса… А кто-нибудь еще мог знать про эту его трассу?

Тюха вдруг дернулся, словно из-под кровати его ткнули шилом.

— Это вы про что? — подозрительно спросил он.

— Да ни про что, — ответил Илларион. — Так как насчет трассы? Знал про нее кто-нибудь?

— Да любая собака во дворе, — сказал Тюха. — Все же видели… Вы что? Вы думаете, его… убили?

— Я, брат, ничего не думаю, — соврал Илларион, — а вот ты подумай. Вас ведь там, на мотоцикле, двое было. Интересно было бы узнать, кому вы так сильно мешали. У тебя на этот счет никаких мыслей нет?

Тюха закрыл глаза, снова открыл и впервые за весь разговор посмотрел Иллариону прямо в зрачки. Забродов про себя порадовался тому, что Пантюхин ни разу не видел глаз своего Колдуна и даже понятия не имел, какого они цвета.

— Нет у меня никаких мыслей, — довольно грубо ответил Тюха. — У меня сотрясение мозга, какие там еще мысли?

— Ну, ну, — успокаивающе сказал Илларион. — На нет и суда нет. И вообще, тебе виднее. Охраны возле твоей палаты, между прочим, тоже нет, да и с соседями у тебя не густо. В отделение, чтоб ты знал, пускают кого угодно. Так что постарайся все-таки обзавестись какими-нибудь мыслями по этому поводу. Надо учиться думать, Андрей, каким бы скучным ни казалось тебе это занятие.

Илларион спохватился, но было поздно: роковые слова уже прозвучали. Конечно, голос Иллариона Забродова очень мало напоминал пришепетывающую речь Козинцева, но последняя фраза была Пантюхину хорошо знакома: он сотни раз слышал ее от Колдуна.

Тюха завозился на кровати и поспешно сел, опираясь на здоровую руку. Вжавшись спиной в угол между стеной и спинкой кровати, он беспокойно зашарил по лицу Иллариона широко распахнутыми, налитыми ярко-красной кровью глазами. Его собственная физиономия при этом приобрела цвет сырой побелки, и на этом грязно-белом фоне открылась черная дыра готового издать панический вопль рта.

— Тихо, — спокойно сказал Илларион. — Чего ты орешь?

— А я и не ору, — немного дрожащим голосом возразил Тюха. — А вы чего? Тоже мне, следователь. Вы что, сбежали? Как это вы ухитрились?

61
{"b":"29963","o":1}