Пистолет щелкнул, прямо как детская игрушка; если бы блондин при этом крикнул "бах!", впечатление, что они тут просто играют в войну, было бы полным. Он, однако, просто передернул шарнирный затвор своего немецкого чудища и еще раз нажал на спуск. Старый пистолет снова дал осечку, и блондин с силой отшвырнул его в сторону. Парабеллум с лязгом ударился об асфальт, проехал, вертясь волчком, метра два на боку и исчез в узкой щели между краем перрона и вагоном электрички. Арбузов с огромным облегчением услышал, как он вторично лязгнул обо что-то там внизу, и снял ладонь с клапана кобуры.
– Вот это ты правильно решил, – сказал блондину прапорщик Ковров, делая шаг вперед. – Ложись-ка, браток, на землю...
Он не договорил. Блондин даже не подумал ложиться лицом вниз и класть руки на голову. Не дослушав того, что хотел сказать ему прапорщик, он присел, положил на колено гитарный чехол, мгновенно открыл замки и откинул крышку. В следующий миг чехол полетел в сторону; пистолет в руке Коврова появился в ту самую секунду, когда длинное, сужающееся к концу прямое лезвие ослепительно блеснуло в лучах утреннего солнца.
– Бросай ору... – начал было Ковров, но договорить не успел.
Блондин опять прыгнул, но на этот раз не назад и не в сторону, а вперед, прямо на пистолет, который, как с прежней фотографической отчетливостью видел Арбузов, до сих пор стоял на предохранителе. Старший сержант замечал каждую деталь; происходящее воспринималось им не как непрерывное, плавное действие, а как серия четких цветных слайдов, сменяющих друг друга на экране его парализованного внезапно накатившим ужасом сознания. Его почти не напугал парабеллум, но этот меч... Арбузов, слава богу, работал не в трамвайном парке и не на стройке, уровень информированности у него был как-нибудь повыше, чем у дворника или даже мелкого чиновника окружной управы. Не так давно ему доходчиво, с демонстрацией фотоснимков, объяснили, что и как делает блондин той штуковиной, которую повсюду таскает за собой в гитарном чехле, и с тех пор картинка, представившаяся ему в вечер смерти Телешева – как преступник угрожает ему, вооруженному сотруднику милиции, каким-то дрючком для свиней, – больше не вызывала у него смеха. А теперь он видел все наяву. Старший сержант? буквально оцепенел, не в силах пошевелиться, будто скованный жестоким морозом; пожалуй, он не смог бы ничего сделать, даже если бы блондин угрожал мечом лично ему, а не Коврову. Так и стоял бы, дожидаясь, пока его вспорют наискосок, от бедра до ключицы, как того беднягу, Телешева...
Все происходило в бешеном темпе, и это заставило растеряться даже бывалого Коврова. Прапорщика подвела глубоко въевшаяся в сознание привычка во всем и всегда неукоснительно следовать законам и инструкциям. В руке у него был пистолет, но пользоваться им надлежало по правилам: сначала сделать устное предупреждение, потом дать предупредительный выстрел в воздух и уже только после этого открывать огонь на поражение. Блондин же не дал ему времени даже на то, чтобы снять пистолет с предохранителя; он действовал стремительно и точно.
Сверкающая полоса отточенного до бритвенной остроты железа, описав полукруг, взмыла в синеву утреннего, еще не успевшего затянуться сизым дневным маревом неба и тут же молнией ринулась вниз. Ковров отпрянул, по-детски заслонившись левой рукой. Тяжелый клинок с леденящим кровь шелестом рассек воздух и по инерции ушел вниз, уводя руку блондина назад, за спину. Арбузов не сразу понял, что произошло, а потом в глазах у него потемнело: на асфальте перрона, растопырив пальцы, лежала отсеченная сантиметров на десять выше запястья рука в сером форменном рукаве.
Лицо Коврова мгновенно сделалось мертвенно-серым. С тупым недоумением глядя на обрубок предплечья, из которого вдруг фонтаном ударила темная кровь, прапорщик опустился на колени. Блондин пошире расставил ноги, приняв позу дровосека, и точь-в-точь как дровосек двумя руками отвел меч назад и вбок с явным намерением снести Коврову голову. Арбузов хотел зажмуриться, но не смог сделать даже этого; он продолжал стоять и смотреть, как убивают его напарника, и перед глазами у него были одновременно две картинки: одна – реальная, на которой Ковров стоял на коленях, заливая свою одежду и заплеванный асфальт перрона хлещущей из обрубка руки кровью, а другая – воображаемая, и даже не столько воображаемая, сколько проникшая в сознание из очень недалекого будущего. На этой второй картинке голова Коврова, кувыркаясь, взлетала выше вагонных крыш, как выбитый вратарем футбольный мяч, а безголовое туловище мешком валилось на асфальт, окатывая все вокруг потоками крови. Сержант ни чуточки не сомневался, что увидит все это буквально через долю секунды, но тут грохнул выстрел.
Пуля ударила блондина в лоб на сантиметр выше переносицы, остановив смертоносный замах меча. Прапорщик Ковров впервые в жизни нарушил устав, открыв огонь на поражение без предписанных инструкцией реверансов. Они с блондином упали практически одновременно – блондин на спину, так и не выпустив своей железяки, а Ковров на бок, мучительно скорчившись и зажимая под мышкой правой руки кровоточащий обрубок левой. И только когда это произошло, а вокруг затопали и загорланили набежавшие транспортные менты, старший сержант Арбузов пришел в себя и обнаружил, что стоит, нелепо растопырив конечности, с пустыми руками, что его форменные брюки мокры, а вокруг правого ботинка по асфальту медленно расплывается желтоватая лужа.
Когда прапорщик Ковров, выглядевший на больничной койке каким-то непривычно плоским, как спущенная оболочка аэростата, давал показания по поводу этого эпизода, он ничего не сказал о поведении напарника, ограничившись коротким: "Не помню". Всем было понятно, что это ложь, но выглядела она вполне правдоподобно, и ее с чистой совестью занесли в протокол. Собственно, в показаниях Коврова на эту тему не было необходимости: спешившие на подмогу патрульным сотрудники транспортной милиции наблюдали происшествие во всех подробностях, хотя и с приличного расстояния. Чтобы лишний раз не марать и без того не отличающийся стерильной чистотой милицейский мундир, делу не стали давать законный ход, ограничившись намеком – правда, таким прозрачным, что Арбузов понял его, несмотря на врожденную тупость. Он написал рапорт, который был подписан едва ли не раньше, чем старший сержант поставил точку. С этой минуты Арбузов перестал быть старшим сержантом и вообще сотрудником столичной милиции.
По слухам, он вернулся в родной райцентр, где некоторое время слонялся без дела, а затем, не найдя другого занятия, по знакомству вернулся в органы. Говорят, он даже сделал карьеру, дослужившись до старшины, но вскоре был уволен за регулярное появление на службе в состоянии совершенно свинского опьянения. Впрочем, верить слухам нельзя.
Придя в себя на больничной койке, Ковров вспомнил о мобильном телефоне, по которому разговаривал убитый им преступник, и даже сумел заставить медиков дозвониться до отделения милиции Рижского вокзала. Увы, это ничего не дало: примерно через час после происшествия на перроне, когда там уже навели порядок и даже смыли с асфальта кровь, обитавший на вокзале слабоумный бомж Васятка, заглянув в мусорную урну в поисках какой-нибудь поживы, обнаружил выброшенный кем-то мобильный телефон. Умом Васятка был сущее дитя; часа полтора он играл с телефоном, наслаждаясь мелодичным попискиванием нажимаемых клавиш и радостно крича "алло!" в молчащую трубку. Потом он попался на глаза одной солидной даме по имени Клавдия, которая торговала на вокзале беляшами и чебуреками самого сомнительного и даже подозрительного вида. Клавдия, хоть и кормила пассажиров собачатиной, была женщина добрая, а главное, разумная. Разум подсказал ей, что такая дорогая игрушка полоумному ни к чему, а доброта не позволила просто отобрать у Васятки телефон, ничего не дав взамен. Поэтому бомжу был презентован чебурек, а торговка получила за это новенький мобильник, который два дня спустя подарила на день рождения своему двенадцатилетнему племяннику. Буквально на следующий день телефон у него отобрали какие-то взрослые хулиганы – так он, во всяком случае, утверждал. У родителей потерпевшего было подозрение, что сопляка никто не грабил, а телефон свой он продал и деньги спустил в зале игровых автоматов. Чем кончилось разбирательство в семейном кругу, неизвестно. Главное, что след мобильного телефона, по которому блондин незадолго до смерти разговаривал с Гроссмейстером, затерялся окончательно и бесповоротно.
