В приемной навстречу ему поднялась молодая холеная секретарша. Девочка была дрессированная;
Севрук позаботился об этом лично, сначала сделав вид, что растаял в лучах очаровательной улыбки этой охотницы за женихами, а потом спокойно и расчетливо поставив ее на место. Это было сделано немного грубовато, но никто не мешал секретарше уволиться на следующий же день. Она этого не сделала, приняв тем самым его правила игры, и теперь Вадим Александрович был в своем кабинете полновластным хозяином, самолично задавая удобный ему в той или иной ситуации тон общения.
– Ну, – притормозив на секунду возле стола секретарши, снисходительно осведомился он, – есть что-нибудь важное? Я имею в виду по почте. Звонил кто-нибудь? Приходил?
– Почта обычная, – ответила секретарша. – Звонил Аксютин насчет продления трудового соглашения…
– Ладно, – перебил ее Севрук. – Почта где?
– У вас на столе.
– Угу… Тогда принеси мне кофе и ни с кем не соединяй хотя бы в течение получаса. Кроме Владислава Андреевича, разумеется.
Он закрыл за собой высокую, старомодно обитую натуральной кожей дверь кабинета и прошествовал на свое рабочее место во главе Т-образного стола для заседаний. Справа от него оказалось забранное вертикальными жалюзи большое полуциркульное окно, начинавшееся от самого пола, а слева – гладкая, до половины обшитая темными деревянными панелями кремовая стена, слегка оживленная двумя-тремя абстрактными картинами под стеклом, обошедшимися фирме в сумасшедшую сумму и до сих пор вызывавшими у Севрука легкое недоумение: он никак не мог понять, что на этих картинах изображено. А если ничего не изображено, то какого черта было переводить бумагу, краску, стекло и что там еще было использовано при создании этих шедевров? А главное, зачем было тратить такие деньги, покупая картины, на которых ничего не нарисовано или, как выражаются люди культурные, не “написано”? Да такую картину совершенно бесплатно намалюет двухлетний ребенок! Он сам, Вадим Севрук, нарисовал бы не хуже – по крайней мере, было бы понятно, где баба, где мужик а где гора Монблан…
Впрочем, изредка забредавшие в этот кабинет знатоки (или те, кто выдавал себя за знатоков для пущей важности) картины хвалили, и Севрук не спешил расставаться с так раздражавшими его произведениями современного искусства. Да какая ему была разница? Он ведь все равно не собирался здесь засиживаться, так что на картины ему было плевать.
Почта лежала на столе по правую руку от бронзового письменного прибора, который, казалось, был ровесником здания. Прибор подарил Вадиму лично Владислав Андреевич, так что эту неудобную и тяжеленную хреновину приходилось терпеть, хотя иногда Вадиму хотелось схватить ее и запустить в окошко, а еще лучше – огреть ею кого-нибудь прямо по кумполу, да так, чтобы уши отклеились. В этом смысле письменный прибор был, конечно, незаменим: при желании им можно было укокошить бешеного слона.
Севрук развалился в глубоком вращающемся кресле, покосился на темный экран компьютерного монитора и небрежным жестом придвинул к себе почту. Ворох служебной переписки и газет, которые он имел обыкновение бегло просматривать перед началом рабочего дня, на сей раз поехал по гладкой поверхности стола как-то не так – криво, тяжело, разваливаясь на ходу. Бумаги рассыпались по столу перед Севруком, обнажив прятавшуюся под ними увесистую бандероль размером с туго набитую редакторскую папку, по старинке обернутую коричневой вощеной бумагой, перехваченную бечевкой и украшенную темными лепешками сургучных печатей.
Севрук подозрительно уставился на бандероль. Это еще что за фокусы? Кто мог прислать ему эту штуковину, зачем и, главное, что там, внутри? А вдруг бомба? Дерни, деточка, за веревочку, дверь и откроется… Еще бы ей не открыться! В таком вот пакетике может лежать до черта пластита – килограммов пять.., ну, минимум, три. Да пусть даже два, все равно взрывная волна получится такая, что дверь кабинета не откроется, а просто вылетит вон сквозь противоположную стену приемной… Да что дверь! Такой хреновиной половину здания можно снести!
Потом он взял себя в руки, тряхнул головой, облизал губы и нервно засмеялся. Что это со мной, подумал он с легким смущением. Какие еще, к дьяволу, бомбы? С какой стати? Не было ни угроз, ни наездов, ни подозрительных телефонных звонков… Да будь там, внутри, взрывчатка, на ней ведь мог подорваться кто угодно! Та же секретарша, к примеру. Стала бы вскрывать бандероль и – тю-тю! – вознеслась… А кстати, почему не вскрыла? Что за свинство, в самом деле – заставлять своего шефа возиться в рабочее время с сургучными печатями и оберточной бумагой, как будто у меня других дел нету?! А может, ее того.., купили? Я тут сижу, пялюсь на готовую шандарахнуть бомбу и жду своего кофе, а эта сучка уже спустилась на лифте в вестибюль и сейчас семенит себе на каблучках от греха подальше…
Дверь кабинета тихо отворилась, впуская секретаршу с подносом, на котором стоял прозрачный кофейник, тонкостенная фарфоровая чашечка и сахарница. Севрук незаметно перевел дыхание. Что ж, если в бандероли и была бомба, то секретарша ничего про это не знала.
Он подался вперед и, не касаясь бандероли руками, прочел адрес. Бандероль была на его имя, и кто-то для надежности написал на оберточной бумаге кривыми печатными буквами: “ЛИЧНО!”. Обратного адреса не было, но выглядела бандероль именно так, как должно выглядеть упакованное почтовыми служащими отправление: хрустящая бумага, аккуратно подогнутые со всех сторон уголки, бечевка, сургучные блямбы с печатями, черные штемпели…
Погруженный в собственные мысли, он совсем забыл о том, что секретаршу нужно дрессировать, и безотчетным жестом подвинул разбросанные по столу бумаги, расчищая место для подноса. Секретарша, не двинув ни единым мускулом лица, поставила поднос на край стола, разгрузила его, налила в чашку кофе, выпрямилась и лишь после этого улыбнулась заученной улыбкой белозубого манекена. Севрук кивнул ей в ответ и спросил, указав подбородком на бандероль:
– Это что?
Трогать бандероль он не спешил, так же как и брать со стола чашку с кофе: он подозревал, что у него заметно дрожат руки.
– Бандероль, – чистым голоском прозвенела секретарша. – Пришла с сегодняшней почтой. Здесь написано: “Лично”, но вас не было, и я расписалась…
– А принес ее точно почтальон?
– Точно, я сама расписывалась. Вскрывать вашу личную корреспонденцию вы запретили, поэтому я…
– Да-да, спасибо, я помню. Давай-ка, распатронь эту штуковину, пока я тут кофейку выпью… Да нет, у себя, в приемной. Не хватало мне этого мусора в кабинете. Распечатай, и сразу неси сюда. Действуй!
Секретарша с профессиональной невозмутимостью подхватила со стола бандероль (Севрук внутренне сжался в комок и с трудом удержался от жгучего желания зажмурить глаза) и вышла, бесшумно притворив за собой дверь. По тому, как она несла пакет, Севрук понял, что тот действительно весит порядочно – пять не пять, но три килограмма наверняка.
Он закурил, взял со стола чашку с кофе и сделал большой глоток. К нему понемногу возвращалось спокойствие. Теперь идея, что в бандероли бомба, казалась ему абсолютно бредовой. Нет, ну кто, в самом деле, посылает взрывчатку по почте? До этого у нас пока, слава Богу, не додумались. Точнее, додумались бы давным-давно, но ведь при отправке все посылки проверяют на предмет запрещенных вложений… И вообще, кому могло понадобиться взрывать Вадима Александровича Севрука?
"Береженого Бог бережет”, – решил Севрук и покосился на дверь. Дверь была крепкая, дубовая, и открывалась наружу, в приемную. Выдержит или нет? Это понятно, что никакого взрыва не будет, ну а если?..
Внезапно он снова похолодел. Пять кило пластита – это же.., это… Да это же никакая дверь не устоит! Плевать, что она наружу открывается – влетит вовнутрь как миленькая и размажет его по стенке…
Дверь снова распахнулась, и в кабинет, постукивая каблучками и по привычке покачивая стройными бедрами, вплыла секретарша. Она была цела и невредима и несла перед собой толстенную картонную папку, из которой так и перла во все стороны какая-то макулатура. Приглядевшись, Севрук разобрал, что папок две и обе набиты так, что завязки на них едва сходились. Судя по всему, это и было содержимое пресловутой бандероли. Больше всего оно напоминало титанический литературный труд, которому некий неведомый графоман посвятил лучшие годы своей жизни. А может быть, подумал Севрук, ему, бедняге, пришлось прихватить и худшие – лучших на эту писанину могло просто не хватить…
