– Так что же в результате? – рискнул он повторить свой оставшийся без ответа вопрос.

– Как это – что в результате? – удивился Школьников. – В результате – серьезная проблема, над которой мы с тобой, два немолодых, уважаемых человека, ломаем голову в чудесный субботний вечер. Эта проблема всерьез угрожает моей репутации, а репутация – это главный капитал делового человека. Нет репутации – нет денег.., и наоборот. Вадик взял у меня в долг и деньги, и репутацию, а разумно распорядиться всем этим, увы, не сумел. Жадность, Максик, это страшный грех. Так даже в Библии написано. Существует семь смертных грехов, и один из них – жадность. Ну хорошо. А что ты как специалист можешь мне посоветовать?

– Если отбросить в сторону родственные чувства?

– Предположим.

– Тогда вам отлично известно, что я могу посоветовать. Молодой, подающий большие надежды бизнесмен с Дальнего Востока погиб в результате несчастного случая.., ну и так далее. Вариантов может быть сколько угодно, вплоть до наезда бывших земляков. У него ведь, кажется, были долги?

– Да, – после долгой паузы сказал Школьников. – Все-таки ты, Максик, мыслишь в одной плоскости. Все вы, профессионалы, этим грешите. В этом отношении мне больше нравятся дилетанты. Они такие фантазеры! Им приходится компенсировать выдумкой недостаток специальных навыков. Иногда получается любопытно и даже весело.

– Ну да, – не скрывая сарказма, сказал Караваев. – Участковые менты просто ухохатываются, когда пишут свои протоколы. Ненавижу дилетантов. Дилетант – это всегда неряшливо выполненная работа и куча оставленных второпях улик.

– Ну хорошо, хорошо, не горячись. Твое мнение на этот счет мне известно. Я не хотел тебя обидеть. Просто устранить Вадика мы можем в любой момент – сегодня, завтра, через месяц… Нужно сделать так, чтобы он на нас поработал.

– Я думал над этим вариантом, – сказал Караваев. – Все бы хорошо, но уж больно скользкое это дело. Расхождения между проектом, который был представлен на конкурс, и тем, по которому будет вестись строительство, без труда обнаружит первая же проверка. На замазывание глоток уйдет вся прибыль, и кто-нибудь все равно рано или поздно взорвет прямо под вами эту бомбу. Достаточно малейшей утечки информации, любой, самой незначительной ошибки, и беды не миновать. А Севрук не кажется мне человеком, который способен довести это дело до конца, не делая ошибок.

– А мы ему поможем, – тоном доброго дедушки сказал Школьников, и этот тон разительно контрастировал с холодной усмешкой, вдруг заигравшей на его губах. – Мы его поддержим – аккуратненько, незаметно, чтобы не только посторонние, но и он сам этого не почувствовал, и даже подотрем за ним дерьмо, если он ненароком обгадится. А когда дело будет сделано, мы ему предъявим счет по полной программе – исключительно в педагогических целях, как ты понимаешь. В конце концов, я обещал покойнице о нем позаботиться и сделать из оболтуса человека. А страдания и трудности закаляют характер…

– Если он вообще имеется, – вставил Караваев.

– Да, конечно. Если он имеется… Ну а если не имеется, то нашей с тобой вины тут нет. Значит, не судьба Вадику дожить до счастливой старости. Увы, за все в этом печальном мире приходится платить. Да, и вот еще что! Об этой сегодняшней акции еще кто-нибудь знает?

– Есть один человечек.

– А что за человечек?

– Да вы его должны знать. Работает на Вадика, водит служебную “Волгу”. Прыщавый такой мозгляк…

– Надежный?

– По-моему, полный отстой. Стопроцентно надежных людей вообще не бывает, а уж этот… В общем, не человек, а так, овощ с глазами.

– Это плохо, – огорченно сказал Владислав Андреевич.

– Но поправимо, – в тон ему добавил бывший подполковник Караваев.

– Вот ты и займись, Максик. Прямо завтра и займись, пока твой овощ не распустил язык. По-моему, это будет логично. Даже, я бы сказал, закономерно.

– Закономерно или нет, не знаю, – сказал Караваев, – но что чисто – это факт.

Смык проснулся в начале первого пополудни и с удивлением обнаружил, что спал в верхней одежде и вдобавок к этому поперек кровати. Хорошо еще, что кровать у Смыка была двуспальная, и в воздухе висела не его многострадальная голова, а руки по локоть и ноги по колено. На ногах все еще были уличные ботинки, по самую щиколотку облепленные засохшей грязью. Какое-то время Смык тупо смотрел на подсохшие серо-коричневые комья, борясь с накатывающей волнами тошнотой и кошмарной головной болью и пытаясь припомнить, где это его вчера носило. Потом на него нахлынули воспоминания, и он ударил себя по лбу открытой ладонью со звуком, напоминавшим пистолетный выстрел.

Память о вчерашнем дне именно нахлынула – не как приливная волна, а как спущенная из смывного бачка, которым долго не пользовались, бурая от ржавчины вода. Смыку даже почудилось, что он услышал где-то внутри своего многострадального черепа характерный звук, какой бывает, когда в туалете спускают воду. В следующее мгновение холодный мутный поток обрушился из головы в грудь, хлеща во все стороны, закручиваясь водоворотами и заставляя Смыка содрогаться всем телом, потом спустился ниже, сводя судорогой пустой желудок, и в конце концов ударил в пах, заставив гениталии поджаться и заледенеть.

Смык вспомнил, чем занимался накануне, и это заставило его издать протяжный стон.

Поездка в Шереметьево-2 предстала перед его мысленным взором во всех неаппетитных подробностях. Он вспомнил звуки, которые издавал Голобородько, когда стальная удавка все глубже врезалась в его горло, вспомнил синее лицо с вывалившимся языком, неотступно маячившее в зеркале заднего вида, и похожий на лезвие двуручной пилы профиль блондина справа от себя. Но все это были цветочки.

Ягодки начались, когда Смык остановил “Волгу” на заросшей какими-то кустами и травой просеке. Руки у него тряслись так, что открыть багажник удалось лишь с третьей попытки. Блондин как ни в чем не бывало стоял возле распахнутой задней дверцы и с видом горожанина, впервые за несколько лет выбравшегося наконец на свежий воздух, смолил третью подряд сигарету.

– Топор, – коротко напомнил блондин, когда Смык справился с крышкой багажника и тупо уставился вовнутрь, безуспешно пытаясь унять противную дрожь во всем теле. – Да, – спохватился блондин, которого Смык про себя теперь именовал не иначе как упырем, – и прихвати плоскогубцы.

– Чего? – тупо переспросил Смык, держа в руке легкий туристский топорик с потемневшим березовым топорищем.

– Пассатижи, – перевел блондин. – Только не говори, что их у тебя нет. Полезнейшая вещь на все случаи жизни.

Смык послушно сунул топорик под мышку и развернул брезентовый патронташ с инструментами, в одной из ячеек которого у него хранились отличные плоскогубцы из нержавеющей стали с удобными пластмассовыми ручками.

А потом начался кошмар, при одном воспоминании о котором Смык начинал чувствовать, что вот-вот потеряет сознание. Всю жизнь он считал себя крутым парнем и лез из кожи вон, стараясь доказать это окружающим. Ему уже приходилось иметь дело с трупами, и прежде он без труда преодолевал естественное отвращение, возникавшее у него всякий раз, когда приходилось дотрагиваться до этих кусков холодного мяса, когда-то бывших живыми людьми. Мертвый – он и есть мертвый. Кантовать его противно, но не более того; так считал Смык до вчерашнего дня, когда ему пришлось очень близко пообщаться с мертвецом. Пожалуй, даже чересчур близко…

Смык сполз с кровати и встал на дрожащих, подгибающихся ногах. Тошнота и головокружение набросились на него с новой силой, едва не сбив с ног, и, чтобы устоять, ему пришлось схватиться рукой за стену. Под ногой звякнула потревоженная пустая бутылка. Смык пересчитал тару, и его передернуло. Две водки, шесть пива и еще трехсотграммовая плоская бутылочка “Метаксы”, которую он хранил в заначке. Теперь, по крайней мере, было ясно, откуда у него такое жуткое похмелье. Накануне он пил “ерша”, и ерш этот, судя по всему, был размером с китовую акулу… Да оно и понятно: чтобы забыть то, чем они с блондином занимались среди бела дня в жиденьком подмосковном перелеске, нужно было выпить очень много.