Поначалу Вадим вел себя тише воды, ниже травы: к родственничку нужно было как следует присмотреться. Владислав Андреевич Школьников не производил впечатления растяпы, которого легко обвести вокруг пальца. К тому же возле него все время крутился этот страшноватый Караваев. У Вадима на таких людей было чутье, да к тому же Караваев и не скрывал своей роли при всемогущем Владике. Это был серый кардинал или, если угодно, шеф тайной полиции – всезнающий, хитрый, холодный и очень опасный. Севрук долго искал к нему подход: прежде чем затевать какие-то дела за спиной у богатого дядюшки, необходимо было перетянуть на свою сторону Караваева. В конце концов он, казалось, приручил опасного Максика – не нашел к нему подход, не подобрал ключик, а именно постепенно приручил, как приручают хищного зверя. На это ушел целый год, но игра стоила свеч. В голове у Вадима роились планы, один смелее другого, и ему было необходимо развязать себе руки, чтобы не оглядываться каждую минуту через плечо: не стоит ли за спиной Караваев, держа пистолет с глушителем?
Теперь цель, казалось, была достигнута. Во всяком случае, в деле с архитектором Голобородько Караваев проявил себя самым достойным образом, сработав чисто и эффективно и, что было ценнее всего, ни разу с тех пор не обмолвившись и словом о той истории. Поскольку дядюшка Владислав Андреевич тоже помалкивал, Вадим вполне резонно рассудил, что ему ничего не известно об этом деле, и решил, что дело теперь в шляпе.
Собственно, так оно и было. Украденная Севруком часть выделенного на строительство кредита давным-давно лежала на номерных счетах в швейцарских банках и уже, наверное, начала потихонечку обрастать процентами. Теперь оставалось лишь довести строительство до конца, чтобы более или менее сохранить лицо, получить деньги с заказчиков и тихо исчезнуть, предоставив дядюшке расхлебывать последствия, а может быть, наоборот, пожинать лавры, – это уж как повезет. Вадим Севрук вовсе не собирался сидеть на виду у всех, в Москве, и трястись от страха, гадая, вскроется его афера или так и останется тайной для всех, кроме него и, может быть, Караваева.
Караваев его беспокоил. Вадим не посвящал его в подробности своей затеи, ограничившись тем, что попросил убрать Голобородько и отправить вместо него в Америку двойника, и отставной разведчик не задавал вопросов. Возможно, он был нелюбопытен, а может быть, имел собственные пути и методы добывания информации. Вадим склонялся к последнему предположению, и это заставляло его поглядывать на Караваева с опаской. “Ну а чего же ты хотел? – спрашивал он иногда у себя. – Не думал же ты, в самом деле, что сможешь провернуть такую махинацию и при этом ничего не бояться? Так не бывает, дружок."
Порой ему в голову приходила мысль избавиться от Караваева так же, как и от Голобородько. Севрук гнал от себя эту навязчивую идею, понимая, что его денег и связей не хватит, чтобы застать врасплох и без лишнего шума спровадить на тот свет бывшего подполковника. Этот человек был сделан из самой прочной стали, и порой Вадиму казалось, что даже выпущенная в упор пуля крупного калибра в лучшем случае оставит на теле подполковника лишь неглубокую царапину, а в худшем – просто отскочит и свалит самого стрелка… Нет, с Караваевым нужно дружить, тем более что время от времени эта дружба оказывалась весьма полезной, как в случае с Голобородько, например. И потом, был ведь еще дядюшка, многоуважаемый Владислав Андреевич. Вадим знал о его неладах с бывшей женой и понимал, что Школьников скорее раздаст свое состояние бомжам, чем оставит его этой крашеной пиявке. Ну а теперь, когда у него появился хоть и дальний, но все-таки родственник”. В общем, в последнее время Вадим Севрук прилагал огромные усилия к тому, чтобы выведать, есть ли у Школьникова завещание и если да, то в чью пользу оно составлено. А потом Караваев – отличный специалист по организации несчастных случаев, этого у него не отнимешь.
Взять, к примеру, Смыка. Севрук не просил Караваева “позаботиться” о водителе, но Смык все равно умер – сгорел в собственной постели из-за непотушенной сигареты на следующий день после смерти Голобородько. Вадим специально поинтересовался, и в милиции ему ответили, что никаких сомнений данное дело не вызывает. Напился до бесчувствия с вечера, утром проснулся, выпил пивка, окосел, завалился в постель с сигаретой, заснул и больше не проснулся. “Такое бывает чаще, чем можно себе вообразить”, – сказали ему в милиции.
В это было бы очень легко поверить, если бы смерть Смыка не пришлась так кстати. Именно тогда Вадим впервые задумался, не ведет ли Караваев двойную игру. Он, Вадим, не платил подполковнику за Смыка, но Смык все равно умер. Кто же в таком случае был заказчиком и был ли заказчик вообще? Вряд ли Караваев шлепнул водителя по собственной инициативе, из любви к искусству, а в случайную смерть Смыка Вадим все-таки не верил. Но Караваев молчал, и Школьников тоже вел себя как обычно, разыгрывая из себя строгого, но любящего дядюшку; Вадим чувствовал себя как человек, который бродит в потемках по минному полю. Теперь ему нужна особая осторожность, а как, скажите на милость, осторожничать, когда дело раскрутилось на всю катушку и остановить его уже невозможно? Здание центра росло на глазах, и иногда по ночам Вадим просыпался в холодном поту, увидев кошмар, в котором очкастый гражданин с неопределенными чертами лица ползал по новостройке с рулеткой в руках, скрупулезно обмеряя каждую стену и находя все больше отклонений от первоначального проекта…
И тем не менее настроение Вадима Севрука было превосходным, особенно при свете дня, когда ночные страхи сами собой рассеивались в прозрачном голубоватом воздухе. Днем ему переставали мерещиться затаившиеся в каждом углу киллеры и милиционеры, и он почти забывал о своих подозрениях.., до вечера, когда тревоги и страхи наваливались на него с новой силой.
Севрук покачал головой, отгоняя дурные мысли, еще раз улыбнулся – широко, радостно, как человек с кристально чистой совестью, запер машину и, с усилием отворив тяжеленную дубовую дверь трехметровой высоты, окованную понизу красной медью, вошел в просторный мраморный вестибюль.
Здание, в котором размещался офис его фирмы, было старым, построенным еще в середине тридцатых годов с присущим тому времени размахом. Это был так называемый “сталинский ампир” в чистом виде – высоченные лепные потолки, мраморные колонны и полы, роскошные двери, открывать которые было сущим мучением, какие-то шахтеры с отбойными молотками и крестьянки с корзинами фруктов и снопами на фронтоне и, разумеется, голуби, которые вили гнезда в укромных уголках между этими каменными болванами и обильно гадили им на плечи и макушки. В кабинетах, занятых фирмой, которую в данный момент возглавлял Севрук, еще до его появления был проведен евроремонт, но никакие импортные стройматериалы не смогли справиться с чванливым имперским духом, навеки пропитавшим эти стены. Впрочем, Вадим Александрович ничего не имел против. Здесь он чувствовал себя человеком с большой буквы, а такие подробности собственной биографии, как торговля ворованными машинами на автомобильных рынках Дальнего Востока, начинали казаться ему обыкновенной выдумкой или дурным сном.
Он поднялся на последний, восьмой этаж здания в старом, отделанном натуральными панелями красного дерева лифте с дверями, которые надо было открывать вручную, и, придав лицу приличествующее случаю солидное выражение, ступил в длинный коридор с высоким лепным потолком и уже начавшим рассыхаться паркетным полом. Под ноги ему легла вытертая винно-красная ковровая дорожка, вокруг забурлила знакомая суета. Севрук поправил галстук и, придерживая у бедра кожаную папку на “молнии”, двинулся к своему кабинету. С ним здоровались, и он отвечал на приветствия в демократичной манере, являвшейся, по сути дела, карикатурой на поведение Владислава Андреевича Школьникова: не спеша кивал, улыбался, жал протянутые руки и между делом осведомлялся, как дела, никогда, впрочем, не дожидаясь ответа.
