Герцог проснулся, ловя ртом воздух, трепеща от ужаса, какого никогда еще не испытывал. Он лежал на спине. Рот его был широко раскрыт, лицо полиловело, глаза вылезли из орбит. Некоторое время он оставался неподвижным и наслаждался возможностью дышать. Он был весь в поту, шелковые простыни липли к телу. Пуховая перина под ним была необычайно горячей, почти обжигающей. Повон отбросил простыни, но и это не помогло. Этому было лишь одно объяснение — лихорадка. Он болен, и, наверное, опасно, а рядом нет ни друга, ни любимой, которые позаботились бы о нем. Что до слуг — то они нерадивы и грубы. Он может страдать или даже умереть в одиночестве — и никто не узнает, и всем будет наплевать. Он совсем один. Эта мысль вызвала слезы на глазах Повона. Они текли все быстрее, по мере того как он размышлял над человеческой неблагодарностью, отсутствием доверия, преданности и признательности со стороны подданных, пока дивился наглости врагов, безразличию так называемых друзей, продажности челяди и презрению со стороны невесты. И все эти тяготы он должен сносить, не зная утешения. И ни одного флакона умиротворяющего снадобья — все отняла кельдама Нуксия. Повон сел в постели. Слезы струились из глаз, из груди вырвались приглушенные рыдания. Страдания его нестерпимы! Лишь тот, кто рожден для одинокого величия, может оценить всю глубину его тоски, которая так далека от повседневных горестей простых смертных! И тут герцог вспомнил: бутылка старого бренди спрятана в потаенной нише за гобеленом в противоположном конце комнаты. Нуксия о ней, конечно, знала, ибо от этой женщины ничего не скроешь. Но ненависть кельдамы к экстрактам и прочим снадобьям не распространялась на алкогольные напитки, и посему бренди было позволено лежать там при соблюдении негласного соглашения о незлоупотреблении. Любое нарушение этого соглашения привело бы к немедленному исчезновению последнего источника ночного утешения для Повона. Все еще тихо всхлипывая, герцог сполз с кровати, быстро проковылял на толстеньких ножках к алькову и отбросил гобелен. Нырнув в нишу, он вытащил бренди и с нетерпением откупорил бутылку. Но он так и не донес ее до рта. В этот момент сильнейший взрыв сотряс герцогскую спальню. Огромная кровать, на которой он лежал мгновение назад, разлетелась в щепки. Тяжелый резной остов развалился, столбы и балдахин разнесло на мелкие куски, из перины вылетели клубы перьев, подушки отшвырнуло в стороны. Порыв раскаленного воздуха толкнул герцога в альков, вжав его в стену. Бутылка в его руках лопнула, и содержимое вылилось на него. Повон завизжал и упал на колени, прикрывая голову руками. Окружающий воздух был заражен смертельной опасностью: летели куски раскаленного железа, разбитого стекла и головешки. Альков оказался бы безопасной зоной, если б не клубы горящих перьев — они носились по комнате, сыпались повсюду. Там, где они падали, начинался пожар. Парочка перьев опустилась на пропитанную бренди ночную рубашку герцога, замерцали голубоватые огоньки воспламенившегося спирта. Повон завопил и бросился на пол, перекатываясь с боку на бок в яростной попытке загасить огонь. Пока он метался и вопил, языки пламени лизали остатки постели, парчовых занавесей и мягкой мебели. Комната быстро наполнилась густым серым дымом, и Повон стал задыхаться. Крики его милости перемежались приступами удушливого кашля.

План убийства, разработанный Вурмом-Диднисом, мог бы удаться, если бы не усердие троицы герцогских охранников, которые дежурили во внешних покоях. Сначала оторопев от грохота взрыва, они опомнились и помчались к незапертой спальне. Пока один бросился за подмогой, двое других вошли в горящую, полную удушливого дыма комнату и принялись искать визжащего где-то в глубине хозяина.

Полузадохшийся от дыма и ужаса герцог едва не лишился сознания. Его ночная рубашка была разорвана и местами дымилась. Увидев это, охранники сняли со стены гобелен и обернули вокруг своего господина. Они бережно вынесли этот сверток из спальни.

Прибыла помощь, был призван придворный врач. Но задолго до того, как появился доктор, герцог Повон успел настолько прийти в себя, что потребовал флакон «Лунных грез». Но ничего не вышло, потому что кельдама запретила его давать. Повона начало трясти, он застучал зубами. Лицо его стало похожим на кусок сала. Раз или два он попробовал заговорить, но не мог произнести ни слова.

Новость о попытке покушения на жизнь герцога быстро облетела дворец, и его обитатели, как знатные, так и прислуга, начали собираться в покоях Повона. По приказу врача всех изгнали, оставив только несколько личных слуг, невесту герцога и его сына.

Снивер прибежал первым. Разгоряченный и задыхающийся, все еще в бархатном костюме, который был на нем во время приема. Молодой человек совершенно очевидно опасался худшего, потому что заметно нервничал, в его больших голубых глазах стоял ужас. Первые слова, которые он произнес, перешагнув порог, были:

— Его милость… не умер?

Получив заверения слуг в обратном, Снивер побледнел — очевидно, от облегчения. Говорить ему, судя по всему, было трудно, он только и смог выдавить:

— Кто же покусился на жизнь герцога? Этого никто не знал.

Снивера привели пред очи чудом спасшегося Повона и их воссоединение было трогательным. И отец, и сын, казалось, лишились дара речи. Повона все еще трясло от невыразимого ужаса, однако он сидел целый и невредимый. Лорд Снивер предпринял неловкую попытку выразить свой восторг и облегчение. Из горла его вырвалось несколько нечленораздельных восклицаний, а потом он сник. Эта сцена произвела на всех свидетелей сильное впечатление. Сила сыновнего чувства вызвала всеобщее восхищение.

Вскоре после этого в покои вошла кельдама Нуксия. Удостоверившись в невредимости своего нареченного, кельдама отреагировала на ситуацию с мстительной практичностью.

— Нам следует найти убийц и расправиться с ними, — заявила она. — Они должны погибнуть в муках, так, чтобы их смерть послужила наглядным уроком любому, кто собирается покуситься на герцога. Это единственный способ обеспечить вашу безопасность, нареченный. Я сказала, что это единственный способ, слышите? — Ответа не последовало. Повон уставился в пол. — Вы что, пали духом. Вы позволите так с собой обращаться и не отомстите? Неужели вы даже руки не поднимете в свою защиту?

Герцог в молчании кусал губы и в конце концов смог только пролепетать:

— Я болен. Мне необходимы «Лунные грезы», необходимы!

— Нет. Это запрещено. Дочь келдхара Гард-Ламмиса не допустит такого истязания тела и разума. Я этого не потерплю. — Нуксия скрестила на груди руки и нахмурилась. — Единственное, что я допускаю, — это чтобы лекарь приготовил вам сонные порошки.

— О да! Да!

— Но при одном условии. Повторяю, при условии, что вы назовете имя врага, который посягнул на вашу жизнь.

Пульс Снивера участился, и ему показалось, что его внутренности обрели собственную жизнь. Лицо его было ужасно, но, как всегда, никто не обратил на него никакого внимания.

— Давайте же, нареченный, говорите. Ну! — настаивала кельдама.

Повон закрыл глаза и помассировал виски — он напряженно думал. Лишь одно имя пришло на ум, но как только оно возникло, идея эта показалась очевидной.

— Грижни, — пробормотал герцог. — Террз Фал-Грижни — мой враг, отныне и навсегда. Он пытается уничтожить меня и сегодня чуть в этом не преуспел. Грижни.

— Фал-Грижни давным-давно умер. — Нуксия теряла терпение. — Что еще за чепуха?

— Сын Грижни жив. Солдаты видели его в этих пещерах вместе с мамашей. Он такой же демон, как его отец, и он готовит мою погибель. И мамаша ему, без сомнения, помогает. Это правда. И вы правы кельдама. — Он открыл глаза и взглянул на свою нареченную. — Мне следует защищаться. И я стану защищаться. Больше гвардейцы не оплошают. Я отправлю их назад в Назара-Син, и на этот раз враги мои умрут. Ну так как насчет сонных порошков?

Гвардейцы непременно вернутся. Они не добились желаемого и обязательно вернутся.