– Тогда какого черта раньше не доставали?! – внезапно вспылил Сухтелен.

Ответом было молчание. Неприятно сознаваться в собственной трусости, и в то же время любое оправдание – это лишь завуалированное признание в ней.

– Ваше благородие, кони готовы! – Рослый унтер, шедший с бригадой с самого начала, подошел к подполковнику уставным шагом и четко вскинул руку в приветствии.

– Сейчас отправимся, – кивнул ему мгновенно успокоившийся Сухтелен и вновь повернулся к жителям: – Пассажиры где? Что с ними?

Рассказ Орловского о том, как банда снимала с поездов людей, давно не давал ему покоя.

Пленники замялись, стали переглядываться, кто со страхом, кто просто смущенно. О ком идет речь, они поняли сразу и теперь ждали, кто решится ответить.

– Порешили их бандюганы, – наконец выдохнул лавочник.

– Когда? – Сухтелен внутренне был готов к подобной возможности, но все равно внутри у него похолодело.

– Да, почитай, кажинную ночь энтим и занимались, – вновь встрял давешний мужик. – Все пакгаузы были трупами завалены.

– Всех?

– Откуда мы знаем? – зло бросил социалист. – Кого-то, может, приняли в банду. А остальных вместе с детьми…

– Мы их земле предали. В братской могиле, – дополнил лавочник таким тоном, словно в сделанном было нечто героическое.

Солдаты насупились. И вроде было не привыкать к всеобщему зверству, но каждый раз, сталкиваясь с бессмысленной жестокостью, воины чувствовали себя виноватыми перед жертвами. Ведь могли бы спасти. Или не могли? Везде не успеешь…

– Жителей тоже положили изрядно, – упреждая следующий вопрос, вздохнул лавочник. – Из дюжины разве что один уцелел.

– Свобода, черт! – зло сплюнул Сухтелен.

– Не вам говорить о свободе! – неожиданно вскинулся социалист. И откуда только в нем проснулась отвага! Или это нервы, оттого что реальность ни в чем не соответствует мечтам?

– И не тебе, – оборвал его подполковник.

Обращаться вежливо с подобной публикой он считал ниже своего достоинства. Тем более теперь.

– Сатрап! – взвизгнул социалист.

Нервы у одного из солдат не выдержали. Оскорбление командира – это оскорбление всех, кто служит под его командованием. Крепкий солдатский кулак обрушился на челюсть оскорбителя, и полуинтеллигент кулем рухнул на землю. Полежал некоторое время, затем встал. Облизнул окровавленные разбитые губы, однако возмущаться больше не стал. Сила зачастую является лучшим аргументом в споре.

Сухтелен чуть качнул головой. Действия без приказа он не одобрял, поступок – не осуждал. Некоторые люди сами напрашиваются на зуботычину.

– Двигаем к ближайшей церкви. Там соберем народ набатом. Сделаю объявление, – объявил подполковник.

Он повернул к лошадям и не видел, как стало меняться лицо пострадавшего. Социалист почувствовал вкус крови, и это подействовало на него самым странным образом. Глаза полыхнули красноватым отблеском, распухшие губы стали кривиться в недоброй усмешке, и даже в стойке появилось нечто хищное, словно у зверя, выжидающего удобный момент для нападения.

Следом за Сухтеленом утратили интерес к пленным и солдаты. Не враги же, в конце концов, а кто и как себя вел, пусть Бог рассудит. Один лишь Раден чуть замешкался, собираясь вскинуть драгунку за спину, и краем глаза заметил, как интеллигент тянет что-то из кармана. Дальше сработал инстинкт. Тот самый, который позволял ротмистру выйти живым из самых разных переделок.

Барон машинально, нисколько не задумываясь, взмахнул винтовкой. Удар прикладом пришелся социалисту выше кисти. Будь лишнее мгновение для замаха – и кость непременно бы хрустнула, а так социалисту, можно сказать, повезло. Лишь выпал из руки браунинг.

Только сейчас Раден смог увидеть лицо несостоявшегося стрелка. Оно было перекошено не столько от боли, сколько от откровенной злобы и неукротимого желания бить, рвать, терзать. Подобные выражения лиц бывают в рукопашной схватке, когда разум замирает, тушуется и из человека прет звериная сущность. Показалось ли, нет, но из приоткрытого рта торчали клыки, этаким мазком для завершения картины.

В следующий миг интеллигент бросился на своего обидчика, однако тут навалились солдаты, скрутили, кто-то даже успел не очень сильно огреть прикладом по затылку, другой с чувством двинул ногой под дых…

Сухтелен стремительно обернулся, увидел, что его вмешательство не требуется, и спокойно произнес:

– Благодарю, барон. Будьте любезны, найдите священника и звонаря.

Вид у социалиста по-прежнему был звериный, только зверь теперь был не хищный. Так, хорошо побитая собака. Раден даже усомнился – может, пригрезилось? Красноватый блеск, клыки…

В возне с социалистом все как-то отвлеклись, перестали обращать внимание на остальных пленников. А зря.

Случайная кровь привлекла внимание горожан, пробудила в них нечто, доселе скрытое под привычной человеческой маской. Только в отличие от радетеля за всеобщее счастье простые горожане были более дружны. Даже не дружны – дружба чувство высокое и не может распространяться на всех, – а склонны решать проблемы всем миром.

Миром они и навалились на отвлекшихся солдат.

Нападение получилось неожиданно и страшно. Вдвойне страшнее оттого, что не имело никаких разумных причин и оправданий.

Лица вчерашних лавочников и сельских тружеников перекосились, как перед этим лицо социалиста, глаза стали безумными, налились кровью, а в приоткрывшихся ртах не одному барону померещились клыки.

Радену удалось отпихнуть ближайшего горожанина прикладом, перехватить винтовку наперевес, а в следующий миг откуда-то со стороны на барона бросился тот самый лавочник в поддевке. Его хищно изогнутые пальцы норовили вцепиться в офицера, и было не понять – в горло или в глаза. Хорошо хоть, что перед выходом ротмистр присоединил к драгунке штык. Выпад дополнился броском лавочника навстречу, и четырехгранное лезвие пробило нападавшего насквозь. Однако уже нанизанный на штык, словно бабочка на булавку, лавочник все продолжал тянуться к барону своими пальцами.

Раден невольно пятился, налегал на винтовку, норовя отодвинуть противника, а лучше – сбросить его со штыка. На беду, четырехгранный засел в теле плотно, застрял между ребер. Лавочник все напирал, и складывалось такое впечатление, будто он готов был всадить штык в себя еще глубже, только бы дотянуться до врага. Но глубже было некуда…

Рядом сопели, рычали, кхекали другие солдаты и местные, и некому было прийти на помощь барону.

До тех пор, пока откуда-то сбоку не подскочил Сухтелен и в упор разрядил в голову лавочника барабан нагана…

– Орловский!

Голос Шнайдера прорезался над привычным гулом толпы, невольно напомнил то время, когда порою вот так же окликал в университетских коридорах.

Давно это было. Шумное веселье, бесконечные споры, два юноши в студенческих тужурках, далеко не всегда посещающие лекции… Прогуливать – не самое страшное. Все равно Яшка из категории вечных студентов постепенно перешел в профессиональные революционеры, а Орловский поменял задиристое вольнодумство на четкие догмы военного человека.

Толпа невольно расступалась перед Яшкой, все таким же худощавым, иссушенным, разве что одетым не в студенческую форму, а в кожаную куртку, галифе и хромовые сапоги.

– Слушаю. – Невзирая на размолвку, просто так взять и послать старого приятеля не поворачивался язык.

Да и как ни крути, представитель власти. О легитимности спорить не будем. Став старше и опытнее, Орловский считал законной лишь власть, передающуюся по наследству. Она хоть от Бога…

– Давай отойдем… – Яшка чуть ли не вцепился в рукав, повлек прочь из собравшейся толпы.

Перед тем как пойти, Орловский убедился, что отправление отряда задерживается еще на некоторое время.

– Ну ты и зверь! Напал на меня на совещании так, будто я действительно виноват в случившемся! – Шнайдер откровенно посмеивался. Лишь глаза при этом оставались холодными как лед.