– А что с вами стряслось? – спросил Жакмор. – Из лодки вывалились?

– Да нет, это моя работа, – ответил мужчина. – В воду бросают разную мертвечину для того, чтобы я ловил ее ртом. За это мне платят.

– Но ведь можно ловить и сетью, – подсказал Жакмор.

Его словно что-то встревожило; странное ощущение, как будто он разговаривал с инопланетянином. Состояние небезызвестное. Вот именно. Вот именно.

– Я должен ловить ртом, – сказал мужчина. – Мертвое или гнилое. Поэтому-то и бросают. Часто оставляют гнить, чтобы потом выбросить. А я должен хватать зубами. Чтобы давилось и растекалось во рту. Чтобы размазывалось по лицу.

– И много вам за это платят? – спросил Жакмор.

– Мне дают лодку, – ответил мужчина, – а платят стыдом и золотом.

При слове «стыд» Жакмор отпрянул и рассердился на себя за это невольное движение. Мужчина заметил это и улыбнулся.

– У меня есть дом. Мне дают еду. Мне дают золото. Много золота. Но я не имею права его тратить. Никто мне ничего не продает. У меня есть дом и много золота, а я должен переваривать стыд всей деревни. Они мне платят за то, чтобы я мучился угрызениями совести вместо них. За все то зло и бесчинство, которое они творят. За все их пороки. За преступления. За ярмарку стариков. За пытки животных. За подмастерьев. И за помои.

Он на секунду замолк.

– Вряд ли все это может вас заинтересовать, – добавил он. – Вы же не собираетесь здесь остаться?

Возникла долгая пауза.

– Собираюсь, – промолвил Жакмор. – Я здесь останусь.

– Тогда вы станете таким же, как и остальные. Точно так же будете жить с чистой совестью и сваливать на меня груз своего стыда. И будете давать мне золото. Но на него ничего мне не продадите.

– Как вас зовут? – спросил Жакмор.

– Слява, – ответил мужчина. – Они зовут меня Слява. По названию лодки. Своего имени у меня больше нет.

– Ну, мы еще увидимся, – сказал Жакмор.

– Вы станете таким же, как они, – продолжал мужчина. – Вы больше не будете со мной разговаривать. Вы будете мне платить. И бросать свою гниль. И свой стыд.

– Но почему вы это делаете? – спросил Жакмор.

Мужчина пожал плечами.

– До меня здесь был другой, – сказал он.

– А почему вы его сменили? – упорствовал психиатр.

– Первый, кому станет стыдно больше, чем мне, займет мое место. В этой деревне всегда так поступали. Они очень верующие. У них – своя мораль. И никаких угрызений. Никогда. Но тот, кто не устоит… Тот, кто взбунтуется…

– Того загонят на Сляву, – заключил Жакмор. – Но вы-то взбунтовались…

– Ну уж! Такое случается нечасто, – возразил мужчина. – Наверное, я буду последним. Моя мать была родом не отсюда.

Он принял исходное положение и взялся за весла.

– Мне нужно работать, – сказал он. – До свидания.

– До свидания, – попрощался Жакмор.

Он посмотрел на ловца, уплывающего по сверкающей глади красной воды, и пошел своей дорогой. Белая церковь – куриное яйцо в птичьем гнезде – была уже совсем близко. Он приблизился к ней, быстро поднялся по лестнице из семи ступенек и вошел внутрь. До разговора с кюре ему хотелось осмотреться.

Сложное переплетение балок и перекладин поддерживало черное шиферное покрытие яйцевидного нефа. Перед Жакмором возвышался алтарь из темного гранита с культовой утварью зеленого цвета. Между двумя подпорками справа смутно вырисовывался белый силуэт нового массивного амвона с открытыми створками.

Жакмору еще никогда не доводилось бывать в такой хитро выстроенной церкви, яйцевидной формы, без каменных колонн, без арок, без пересекающихся сводов, без консолей, без архитролей-завитролей и мало-мальской заботы о завтрашнем дне. Причудливо скрепленные деревянные панели змеились эдакой геодезической арматурой вдоль мощных стен. Основные панели были покрыты тщательно вылепленными барельефами, глубокими и одноцветными, насколько можно было угадать в полумраке; таинственно блестели глаза святых, чертей и змей. Внутреннее пространство нефа пустовало. Благодаря овальному витражу над алтарем распылялся ядовитый ультрамарин, кое-как освещавший церковь. По обе стороны от алтаря дрожали огоньки двух лампад, их затухающие нимбы едва рассеивали церковные сумерки.

Толстая соломенная подстилка покрывала пол перед входом в алтарь. Жакмор прошел вперед. Его глаза уже привыкли к темноте; справа, за алтарем, он различил серый проем открытой двери и направился к ней, решив, что там находятся ризница и покои кюре.

Он открыл дверь и попал в маленькую вытянутую комнату, заполненную шкафами и еще бог знает чем. В глубине таилась еще одна дверь. Из-за нее доносился чей-то шепот. Жакмор трижды постучал по деревянной стене.

– Можно войти? – спросил он вполголоса.

Разговор за дверью стих.

– Войдите, – услышал Жакмор.

Он принял приглашение и открыл вторую дверь. Кюре беседовал с ризничим. При виде Жакмора они встали.

– Здравствуйте, – сказал вошедший. – Господин кюре, не так ли?

– Здравствуйте, – ответил кюре.

Это был жилистый мужчина, в складках лица чернели две глазные ягодки и приросшие к ним сверху густые мохнатые брови. Говорил он, скрещивая худые длинные руки, а передвигался, как заметил Жакмор, слегка прихрамывая.

– Я бы хотел с вами поговорить, – начал Жакмор.

– Говорите, – ответил кюре.

– Я по поводу крещения, – пояснил Жакмор. – Вы смогли бы в воскресенье?

– Это моя работа, – сказал кюре. – У каждого – своя.

– В доме на скале родились тройняшки, – продолжал Жакмор. – Жоэль, Ноэль и Ситроэн. Их надо крестить не позже воскресенья.

– Приходите на воскресную мессу, – сказал кюре. – Там я назначу вам время.

– Но я никогда не хожу на мессы, – возразил Жакмор.

– Тем более, – нашелся кюре. – Для разнообразия. Развлечетесь. Хоть кому-то покажется оригинальным то, что я говорю.

– Я – против религии, – сказал Жакмор. – Хотя и признаю, что она может быть полезной в деревенских условиях.

Кюре усмехнулся.

– Полезной!.. Религия – роскошь, – сказал он. – А эти скоты хотят извлечь из нее какую-то пользу.

Он гордо выпрямился и принялся мерить комнату хромыми нервными шагами.

– Но я не допущу! – прикрикнул он. – Моя религия останется роскошью!

– Я хотел подчеркнуть, – поспешил объяснить Жакмор, – что именно в деревне слово кюре может оказаться очень значимым. Направлять грубые крестьянские умы, указывать им на совершаемые ошибки, открывать им глаза на опасность мирских соблазнов, сдерживать и усмирять их низменные инстинкты… Не знаю, вы в курсе того, что происходит в этой деревне?.. Я… гм… я приехал недавно и не хотел бы ни выступать в качестве судьи, ни шокировать вас своей реакцией на то, что вам наверняка кажется естественным, поскольку существует уже столько времени… ну… кюре мог бы, например, с амвона клеймить воровство и осуждать чересчур поспешные половые связи молодых прихожан, стараясь не допустить, чтобы разврат и сладострастие завладели его округом.

– Приходом, – поправил его ризничий.

– Приходом, – оторопело повторил Жакмор. – На чем я остановился?

– Не могу знать, – оборвал кюре.

– Ладно, а эта ярмарка стариков, – наконец решился Жакмор, – это просто безумие!

– Вы в каком веке живете?! – воскликнул кюре. – Ярмарка стариков? Какое мне дело до ярмарки стариков, позвольте вас спросить? Эти люди страдают… Страждущие на земле да обретут часть Царства Небесного. Сами по себе страдания не бесполезны, но меня в принципе не устраивают причины этого страдания. Меня коробит оттого, что они страдают не по-божески. Это просто скоты. Я ведь вам уже говорил. Для них религия – средство. Скотский материализм…

Он постепенно оживлялся, в маленьких глазках то и дело сверкали гневные молнии.

– Они вступают в храм победителями. Тоже мне, сыны Христовы, агнцы Божьи. А знаете, что они у меня просят? Чтобы хорошо рос святокос. На благодать им наплевать! Она у них уже есть! У них есть Слява! Я буду бороться до конца, но не отступлюсь! Я не буду взращивать их святокос! Слава Богу, у меня еще остались верные друзья. Их мало, но они меня поддержат. – Он усмехнулся. – Приходите в воскресенье и увидите… Увидите, как плоть плотью вышибают. Я заставлю этих скотов взглянуть на самих себя со стороны. Их пассивность столкнется с еще большей пассивностью… И от высеченной искры возгорится тревожное пламя, которое обратит их в лоно Церкви… роскоши!.. Той роскоши, право на которую даровано им всемилостивым Господом.