Жакмор шел дальше; вокруг не было ни души. Ферм становилось все больше. Теперь они встречались и по левую сторону, куда, расширяясь, заворачивала дорога. На повороте ее внезапно обогнал красный ручей – гладь на уровне берега: ни складки, ни морщинки – с плывущими комочками неясного, как будто пищеварительного происхождения. Отовсюду из пустых домов доносился непонятный гул. Не удавалось Жакмору определить и составные компоненты сложных зловонных паров, которые окатывали его из-за каждого угла.

Но все же особое любопытство вызывал ручей. То он сухо сходил на нет – ни единой капли, то вдруг наполнялся до краев, набухая, надуваясь, натягивая прозрачную пленку. Речушка мутного светло-красного цвета. Гуашка кровавых плевков, разведенных в слюне. Жакмор подобрал булыжник и бросил в ручей. Булыжник скромно погрузился в жидкость, без шума, без всплеска, ну прямо пуховая заводь.

Тем временем дорога переросла в вытянутую площадь с возвышением, на котором расставленные в шеренгу деревья стерегли тень, и раздвоилась. Справа обнаружилось какое-то толпливое мельтешение; туда Жакмор и направился.

Подойдя поближе, он понял, что это всего лишь ярмарка стариков. Он увидел деревянную лавку, выставленную на солнце, и большие валуны, на которых устраивалась прибывающая публика. Старичье сидело на лавочке; три валуна уже были заняты зрителями. Жакмор насчитал семь стариков и пять старух. Перед скамьей красовался муниципальный барышник с молескиновой тетрадью под мышкой. На нем был старый вельветовый костюм коричневого цвета, башмаки, подбитые гвоздями, и, несмотря на жару, гнусный картуз из кротовой кожи. От него плохо пахло, а от стариков еще хуже. Многие из них сидели неподвижно, опираясь на отполированные ладонями палки, все без исключения в засаленных лохмотьях, небритые, с морщинами, забитыми засохшей грязью, и со слипшимися от долгой подсолнечной работы веками. Шамкали беззубые рты, вонял зубной перегной.

– Итак, – приступил барышник, – вот этот стоит совсем недорого и может еще хорошо послужить. Ну как, Жавруняк, неужели не возьмешь его для своих ребятишек? Он еще может от них как следует огрести.

– А он еще может им как следует показать?

– Ах, это? Еще как! – заверил барышник. – Ну-ка иди сюда, старый хрен!

Он подозвал старика. Тот, согнувшись в три погибели, шагнул вперед.

– Покажи-ка им хорошенько, что там у тебя между ног!

Дрожащими руками старик принялся расстегивать замусоленную до блеска ширинку. Зрители расхохотались.

– Вы только посмотрите! – воскликнул Жавруняк. – Оказывается, у него действительно еще что-то есть!

Он склонился над стариком и, корчась от смеха, пощупал жалкий комочек.

– Ладно! Беру за сто франков.

– Продано! – крикнул барышник.

Жакмор знал, что в деревне такие ярмарки – дело привычное, но сам он при этом присутствовал в первый раз, и зрелище его поразило.

Старик застегнул ширинку и застыл в ожидании.

– Пшел, старая шепеля! – прикрикнул Жавруняк, пнув старика так, что тот зашатался. – Развлекайтесь, ребята.

Старик засеменил по дороге. Двое детей отделились от толпы. Один из них принялся подстегивать старика прутиком, а другой повис у него на шее, стараясь опрокинуть на землю. Тот шлепнулся лицом в грязь. На них никто не обращал внимания. Один Жакмор как зачарованный наблюдал за ними. Старик встал на колени; из разбитого носа потекла кровь, изо рта что-то вывалилось. Жакмор отвернулся и присоединился к толпе. Барышник расхваливал толстую приземистую женщину лет семидесяти с редкими свалявшимися волосами, выбивавшимися из-под черной косынки.

– Ну что, эта в хорошем состоянии, – продолжал он. – Есть желающие? Зубов нет вовсе. Так, глядишь, даже сподручнее.

Жакмора слегка покоробило. Он вгляделся в лица окружающих. Одни мужчины, лет тридцати пяти – сорока, крепкие, коренастые, с залихватски нахлобученными картузами. Народец стойкий, несгибаемый. Некоторые – аж с усами. Верный признак.

– Шестьдесят франков за Адель! – подзадоривал барышник. – За такую цену – да еще и без зубов. Почти даром. Ты, Христунок? Или ты, Кувшинюк?

Он треснул старуху по спине:

– Вставай, старая кляча, пускай на тебя полюбуются! Товар что надо.

Старуха поднялась. Качнулась омерзительная масса жира в сеточке набухших вен.

– Повернись! Покажи народу свои ляжки. Загляденье!

Жакмор старался не смотреть. От старухи чудовищно воняло; он почувствовал, что его сейчас вытошнит насмерть.

– Пятьдесят, – раздался чей-то фальцет.

– Забирай, она – твоя! – прокричал барышник.

Старуха даже не успела оправить холщовую юбку, как он дал ей увесистую оплеуху. Огромный темноволосый битюг, стоящий рядом с Жакмором, добродушно рассмеялся. Жакмор положил ему руку на плечо:

– Что же вы смеетесь? Неужели вам не стыдно?

Тот сразу же перестал смеяться.

– Неужели мне что?

– Вам не стыдно? – мягко повторил Жакмор. – Это же старики.

Сокрушительной силы удар пришелся в губу, Жакмор даже не успел увернуться. Губа лопнула, он ощутил соленый привкус крови. Психиатр покачнулся и упал. На него никто не смотрел. Аукцион продолжался.

Он поднялся и отряхнул брюки от пыли. За его спиной возвышалась стена мрачных враждебных спин.

– А у этого, – донесся лающий голос старьевщика, – деревянная культяпка! Нравится? Сто десять франков для начала! Сто десять!

Жакмор пошел прочь. Поодаль площадь выходила на улицу, обещавшую большую лавочную активность. Жакмор направился в ту сторону. Он пребывал в полной растерянности, ему было не по себе. Через несколько минут он вошел в лавку столяра. Дверь захлопнулась за его спиной. Ему оставалось только ждать.

В комнате для посетителей, скорее походившей на уборную, хозяина не было. Обстановка располагала: пол из зашарканных, изрядно почерневших еловых досок, стол черного дерева, два стула с вылезающей соломой, старый календарь на стене и сажа на месте печи в самом углу. Дощатые перегородки. В глубине – приоткрытая дверь в мастерскую, откуда доносились мастерские звуки: два прерывистых постукивания, которые накладывались одно на другое, но не сливались.

Жакмор подошел к двери.

– Есть кто живой? – тихо спросил он.

Постукивания продолжались, он прошел в мастерскую, которая оказалась длинным и довольно просторным сараем, загроможденным досками, брусьями, наспех сколоченными перекладинами. Свет проникал в помещение откуда-то сверху; Жакмор разглядел три или четыре верстака, маленькую ленточную пилу, дрель, фрезерный станок на треснувшем чугунном основании. На стенах угадывались различные инструменты. Справа, у двери, через которую только что вошел Жакмор, – огромная куча щепок и опилок. Стоял густой запах столярного клея, исходивший, похоже, от липкого ведра, что разогревалось на маленькой угольной печке у дальней стены сарая перед другой дверью, в сад. На покривившейся балке висели раздолбанные приспособления для столярных работ, винтовые зажимы, старые полотна для пил, присоседившаяся ни с того ни с сего зеленая мышь, всякий хлам, разное барахло.

Тут же слева на двух крепких подпорках во всю длину растянулось огромное дубовое бревно. Сидя на нем верхом, крохотный подмастерье в лохмотьях тюкал топором, пытаясь вытесать из бревна прямоугольную балку. Худые ручонки едва удерживали тяжелую рукоятку. Чуть дальше возвышалась странная конструкция из белого дуба, внутри которой работал хозяин мастерской; он обивал кожей края этой кабинки-ложи, снабженной толстыми ставнями на петлях, поскрипывавшими при каждом ударе молотка.

Мужчина колотил, ребенок долбил. На Жакмора никто не обращал внимания; он растерянно постоял в дверях и наконец решился прервать их занятия.

– Здравствуйте! – громко произнес он.

Хозяин оторвался от своих гвоздей и поднял голову. Показалось уродливое лицо с большим ртом, отвислыми губами и утюгообразным носом; высунулись крепкие жилистые руки, мохнатившиеся толстым рыжим волосом.