Арбих меня предупредил. Это хорошо, это высшая гарантия, но смотреть все-таки неприятно, не сказать – жутко…

Перчатка ничем не отличается от кожи. Даже легкий загар, даже едва различимые золотистые волоски. Почему это так действует на нервы? Ведь ничего ж страшного; ну, нельзя им прикасаться к мерзости окружающего мира. Бывает. И не прикасаться тоже нельзя: изгою не к лицу надменность. Так что никак каффарам не обойтись без «второй кожи». Хотя, конечно, для особо важных случаев предусмотрены и исключения. А мой случай, безусловно, особо важный.

Интересно, лица у них тоже синтетические? Сие даже Арбиху неведомо.

Каффар встает, протягивает мне руку, ладонью вверх. Поднявшись, повторяю его жест – ладонью вниз.

Краткий миг соприкосновения ошеломляет. На меня обрушивается шквал образов, феерически ярких и, несомненно, исполненных тайного смысла, мне, к сожалению, недоступного. На какое-то мгновение я выпадаю из реальности, а затем буря сменяется штилем. Остается лишь ощущение абсолютной, полной, безоговорочной надежности. Верительная грамота по-каффарски. Быстро, просто, изящно, и никакого тебе унизительного зондажа мозгов…

– Прекрасно. – Нуффо ловко натянул перчатку. – Вас известят о месте и времени окончательного расчета. Теперь попрошу адрес.

– Западный тракт. Восьмая миля. Имение «Тополиный пух».

Мой собеседник приятно удивлен.

– Арбих?! Арбих дан-Лалла?! Это очень хорошо, друг мой. Вы даже представить себе не можете, как все удачно складывается… Оговорен ли какой-либо пароль?

– Картагинем делендам эссе.

Нуффо приподнимает бровь. Ему явно неведомо, что такое Карфаген и почему его следует разрушить.

– Это что, старомаарваарский? Впрочем, неважно.

Прикрыв глаза, он повторяет фразу несколько раз, затем удовлетворенно кивает.

– Опознавательный знак?

Отстегиваю служившую мне верой и правдой ящерку.

– Извольте.

– Знаменитая вещица… – улыбается Нуффо. – Сохраним и вернем, не сомневайтесь.

– Благодарю, не стоит. Оставьте ее маанак мехесу.

– Что ж… Угодно еще вина?

Не смею долее задерживать, явственно звучит в его вопросе. Сидит как на иголках, вот-вот начнет рыть копытом землю от нетерпения. Сделка заключена, пора действовать, а знать секреты каффарской паутины чужаку ни к чему…

– Не стесняйтесь!

Прижимаю руку к сердцу.

– Сердечно благодарю, почтенный у-Яфнаф, и прошу простить. Дела!

– Как жаль! – неискренне огорчается каффар. – Может быть, в другой раз?

– В другой раз с удовольствием, – неискренне обещаю я.

Хозяин, отставая на полшага, сопровождает меня до самого выхода.

– Светлой вам дороги, – говорит он, распахивая дверь. – Всегда готов к услугам.

– Взаимно, – говорю в ответ. – Прощайте.

И я выхожу. Хотя вполне мог бы и не выйти. Нуффир, что ни говори, реалист. Но это и хорошо. На идеалистов невозможно положиться…

Жизнь – цепь мелочей, исполненных смысла.

Ты поскользнулся на кем-то пролитом масле, упал – и запомнилось, хотя боль вскоре ушла; тебя вскользь обидела любимая, и хотя сразу же извинилась, а на сердце все равно – липкая муть, о которой ты, возможно, и забыл, но сама-то она никуда не делась; вчера еще были нежные, полупрозрачные колокольчики под окном, а сегодня их нет – кто-то сорвал мимоходом, и это тоже отметилось в душе как важное.

Но время течет, понемногу промывая память; нет масла, и нет обиды, и нет колокольчиков; и живешь дальше, ожидая своего часа.

Ну вот – час настал.

Суета сгинула. Ее не видно, не слышно. Ее нет. А есть – зеленая, слегка покатая равнина; пока что – самая обычная, но очень скоро хронисты, скрипя перьями, внесут в свитки ее пока еще никому не ведомое название – Гуш-Сайбо…

Впрочем, им, добровольным узникам тесных келий, довольно окажется одного лишь названия; им не будет дела ни до этой застланной ковром шелковистых трав земли, ни до этого нежно-розового, стремительно желтеющего солнца, встающего в молочном тумане, ни до этих исподволь пронизывающих порывов ветра со стороны далеких черных гор; им не дано будет увидеть воочию, как, повинуясь вскрику трубы, скачут на левый фланг могучие иммакуны, плавно выбрасывая мохнатые ноги, всплескивая вычесанными хвостами, как плывут над пешим множеством всадники в доспехах из бычьих копыт, как вьются поверх лат золотистые плащи и взблескивают, скользя по металлу, отсветы незлого утреннего солнца…

Горе им, летописцам, ибо им не будет дела до всего этого.

…Дым жизни, пыль суеты – их нет. Словам нет места на этом поле, когда войска уже выведены, когда тысячи мужчин, не спеша и не медля, выстраиваются в боевые порядки, когда храбрый глядит вперед, мудрый – в себя, а робкий – по сторонам, но никто не решается взглянуть назад; когда уже нечего покупать и не с кем договариваться; сила и мужество – только они остаются в этом мире один на один с тобой, с этим зеленым, еще не тронутым простором и с этим радостным солнцем.

Умолкают рожки и трубы.

Стихает, сминается говор в строю; копьеносцы, стоящие в первых, обреченных шеренгах, покрепче перехватили древки; тишина – только гудят туго натянутые канаты где-то далеко позади, где, скрипя осями, разворачиваются камнеметы.

Еще до заката Вечный рассудит всех.

…Императору хотелось смеяться и плакать.

Ни отцу его, ни деду, ни даже прадеду не доводилось выставлять в поле такого войска. Разве что легендарному Ваагу Кроткому удалось однажды созвать под свой стяг не меньшую рать – в дни, когда через южный рубеж хлынули орды барбароев…

– Это невероятно, господа! – негромко сказал владыка.

По свите пробежал шепоток. Магистр сдержанно кивнул:

– Да, государь!

Зрелище и впрямь внушало трепет.

Ровными рядами выстроилось рыцарство Империи, тысячи всадников, чьи имена занесены в Бархатные книги семи провинций – от сиятельного эрра, закованного в зеркальную бронь, и до захудалого знаменного в многократно чиненной кольчужке.

Все гербы, все стяги и все цвета перемешались на флангах.

А в центре высеченным из базальта квадратом замерла пехота: дружинники эрров и знаменных, затянутые в камзолы замковых цветов, пестро наряженные кнехты из горного Маарваара, орденские послушники в фиолетовых военных рясах…

Сила воистину несокрушимая.

Всесокрушающая.

Но и вилланская рать, расплывчатая в медленно испаряющемся тумане, густилась, словно серая туча, ощетинившаяся ровными рядами склоненных пик и рогатин. Два с лишним месяца непрерывных боев кое-чему научили вчерашнее быдло.

– У них намного больше пехоты. Но пехота – мясо. Дело сделает конница. – Сквозь щель забрала голос крючконосого дан-Ррахва глух, неузнаваем. – Для меня, любезный Ллиэль, честь атаковать вместе с вами.

– Пойдете, когда я подниму синий вымпел, не раньше, – прогудел сквозь решетку шлема владетель Каданги. – Но и не позже. И да поможет нам Вечный!

Всхлипнул, зашелестел над головами шелк имперского штандарта.

– Позволите начинать, государь? – учтиво спросил магистр.

…И началось.

Оскалившись клыками копий, валкой хлынцой тронулись с места первые хоругви.

– За мно-о-ой!

Ах, как стелется небо! Плещется лоснящаяся грива Баго; стоном, гудом отзывается земля. Гулкой волной идут железные истуканы, рыцари отважной Каданги, разметались на ветру гривы иммакунов, травяная подстилка, припушенная искорками испаряющейся росы, мягко отдается в стременах.

Мощно летит лава, кадангский эрр, не глядя, чувствует ее слитный порыв; набрав разгон на пологом косогоре, всадники выкатываются в ровную степь. Уже ничто не способно задержать их, и нежно ноет плечо, предвкушая сладость первого удара…

Но есть умные головы и среди бунтарей.

Надвое раскалывается пеший строй, выпуская в поле ораву конных; берут они с места скорой рысью, целясь в левый фланг атакующим. На поток бурой грязи похожа мятежная конница, но крепки в седлах всадники, уверенно держат изготовленные к атаке копья, а с облупившихся щитов скалятся гербовые звери!