Чёрно-синяя вода. Огромный светящийся круг, в середине которого были люди и нос затонувшей подлодки. Это с высоты четырёх спасательных судов, стоящих на поверхности, пробивали воду мощнейшие прожекторы…

Дав знак водолазам не трогать его, Семёнов свободным всплытием устремился на поверхность — запасов воздуха у него было слишком мало, чтобы подниматься с соблюдением всех правил декомпрессии.

На поверхности, ярко освещённой прожекторами, его поджидал неприятный сюрприз: к нему плыла шлюпка, люди на которой собирались из самых лучших побуждений хватать его и затаскивать к себе. А хватать-то было нельзя. Но разве могли эти люди знать, что к левой стороне его тела нельзя было даже притрагиваться, а не то что бы хватать! А снять маску с лица и попросить их не делать этого Семёнов не мог. Поэтому-то он и рванул что было сил в одной руке и в одной ноге к ближайшему судну — это была плавбаза.

— Ненормальный какой-то, — сказал один из матросов на шлюпке. — Мы его вытащить хотим, а он удирает от нас.

Лейтенант, старший на шлюпке, сказал:

— Не смейся. Побудешь там, и сам одуреешь.

А Семёнов уже доплыл и уцепился за спасительный трап. С помощью одной руки и одной ноги самостоятельно поднялся на палубу. Люди на шлюпке, видевшие это, успокоились: этого уже спасать не надо!

— Смотрите! Вон ещё один плывёт, — сказал лейтенант.

И в самом деле: это был всплывший на поверхность мичман Ляхов, вылезший из трубы следом за Семёновым.

В городе Петропавловске-на-Камчатке все жители уже всё знали.

И на Западе (а если уж быть совсем точным — на Востоке) — тоже.

Так вот: город бурлил. Ходили слухи, что оба атомных реактора взорвались, что ракеты настроены таким образом, чтобы выстрелить и что при этом они полетят не в сторону океана, как это было в прошлый раз, а непременно в сторону города…

Знали уже, что четвёртый отсек был затоплен и что с него-то всё и началось.

Высказывалось мнение, что всё это было подстроено нарочно: утопили лодку, чтобы проверить, как будут себя вести люди, сколько продержатся, пока не подохнут от удушья. Некоторые возражали, что такого не бывает при Советской власти. Как же не бывает! А Колыма — разве не рядом с Камчаткой? А эксперименты с людьми на атомных полигонах — кто проводил? А эксперименты в московском метро? Казалось бы, Никита Сергеевич Хрущёв — такой добродушный и болтливый толстячок, а ведь что с людьми вытворял! А специальные сумасшедшие дома, где нормальных людей лишают разума — это где? Не у нас ли?..

— Эх, нету на таких болтунов Самого! — возмущались одни, подразумевая любимого в те времена народного героя, спасителя-избавителя — товарища Сталина. — А то бы он им показал — алкашам этим и болтунам всяким!..

Но другие слушали эти мрачные рассказы и задумывались кое о чём.

И некоторые жёны уже плакали по своим мужьям, ибо кое-что смыслили в планировке этой затонувшей подводной лодки и в должностных обязанностях своих супругов…

Веру Жальникову известие о случившемся застигло в Москве в дебрях Курского вокзала. Ещё ни о чём не подозревая, она со всеми своими тремя мальчишками пробивалась через какие-то подземные лабиринты на поезд «Москва-Адлер», который уже давным-давно был подан и до отбытия которого оставалось десять минут. Меньшой сынишка хныкал от усталости — шутка ли столько протопать по московским магазинам! — средний, держа его изо всей силы за руку, чтоб в толчее не потерялся, шёл за мамой, а старшой вместе с матерью тащил сумки и чемоданы.

Впереди их ожидали, как им казалось, Чёрное море и курорт Головинка, где у Веры жили её родители — они же дедушка с бабушкой для её сыновей.

А мир наш очень тесен. И поэтому тут-то им навстречу и показалась Валентина Кострова, их соседка по этажу. И тоже с детьми, совсем ещё малышами — мальчиком и девочкой. Идёт, на всех натыкается, и лица на ней нет.

— Ой, Валюша, здравствуй! Вот так встреча!

— Здравствуй, Вера!

— А ты что — в Ейск уже разве съездила? Когда же ты успела?..

— Да какой же теперь Ейск, Верочка?! Не до Ейска теперь!..

— Да что случилось? И что это ты такая из себя… вроде бы как и не такая?.. И растрёпанная?..

— А ты разве не знаешь ещё, что случилось?

— Что? — спросила Вера глухим голосом и вдруг почему-то всё в один миг поняла: случилось страшное.

— НАША-ТО С ТОБОЙ ПОДВОДНАЯ ЛОДКА — УТОНУЛА! — выкрикнула Валентина и вдруг — как разревелась.

Наплакавшись и отдышавшись, кое-как заговорила сквозь слёзы:

— Только приехала в Ейск, а мне свекровь звонит из Петропавловска!.. Говорит: все люди, какие были в четвёртом отсеке, все до единого погибли! А мой-то как раз-таки — в четвёртом отсеке! Что ж, я не знаю, какой у него отсек, что ли?!

— Так ведь и мой Кеша — тоже в четвёртом отсеке, — пробормотала Вера и вдруг тоже зарыдала.

Тут уж и дети заплакали — все пятеро.

Москва слезам не верит. В ней хоть на виду у всех умирай — никто и никогда не придёт на помощь. Все — чужие. Каждый — каждому. Две женщины с детьми стояли и плакали, а мимо них валили толпы и толпы; носильщик проорал: «Поберегись!», кто-то толкнул их мешком с колбасой и тоже заорал: «Ну чего стали? Пройти невозможно!»; какой-то грязный и оборванный цыганёнок точно и хладнокровно оценив ситуацию, даже и не вырвал, а просто взял у старшего сына Веры авоську с чем-то съестным и удирал, счастливый, к стайке своих голодных братьев и сестёр, а две женщины со своими пятью детьми стояли и стояли, плакали и плакали…

Москва слезам не верит.

Поезда на Камчатку не ходят.

Слезами горю не поможешь.

Две женщины поплакали-поплакали да и стали думать о том, как теперь достать билеты на самолёт в Петропавловск-на-Камчатке. Впереди у них был длинный путь.

Вот уже более суток прошло с тех пор, как стало известно о трагедии. И вот в Петропавловске, в базе атомных подводных лодок, стали, наконец, уточнять списки вышедших в море на злополучной субмарине. Списки-то уже были сделаны ещё перед отплытием, как то и положено, но сейчас стало выясняться, что в них допущены многие неточности. Непонятно было даже, сколько людей всего ушло на этой подлодке. Вроде бы — сто двадцать. Но по другим же подсчётам — немного больше. Человек на десять. А по городу же вообще носились бабьи сплетни, что в море на этой подлодке ушло двести пятьдесят человек!

Когда стали зачитывать имена людей, закреплённых за четвёртым отсеком и назвали мичмана Глушкова, заместитель командира дивизии капитан первого ранга Дротиков подскочил вдруг на своём месте (а он сидел на столе) и закричал:

— Но как же так! Ведь я же вчера ВИДЕЛ СОБСТВЕННЫМИ ГЛАЗАМИ МИЧМАНА ГЛУШКОВА! Он покупал водку в «Монопольке»!

«Монополькой» назывался местный винно-водочный магазинчик.

— Да ты сам, наверно, был пьян, такого не может быть! Ведь здесь написано: «Глушков»! — возразили ему. — Четвёртый отсек. Парень — покойник!

— Да я вам точно говорю: я был не пьян и видел я его вчера!

— Что же он — в привидение превратился и бродит теперь по земле, людей пугает?

— Надо выяснить…

Снарядили машину и помчались на квартиру к мичману Глушкову, который — то ли жив, то ли нет — не поймёшь.

Звонили и стучали очень долго. Но никто не отзывался. Наконец, когда уже решили ломать дверь и послышался первый треск дерева, она вдруг открылась, и на пороге показался мичман Глушков. В одних трусах. Пьяный вдрызг.

— Чего надо?! А ну пошли вон отсюда!

Его затолкали назад в квартиру — орущего и ничего не соображающего, стали приводить в чувство, окунув в холодную ванну и шлёпая по мордасам… Пока он орал и брыкался, все возле него вымокли с ног до головы, но всё-таки его удалось допросить и добиться-таки вразумительных, трезвых ответов.