Соболь не случаен — родственная душа, скиталец; через год он покончит жизнь самоубийством — опасность, которую видел, хорошо знал в себе и Пришвин. Но, как бы там ни было, скорее всего именно эти заповедные места, где некогда охотились богатые буржуи и в их числе владелец будущего ЦУМа г-н Мерилиз, а после его изгнания вся большевистская рать во главе с т. Ульяновым-Лениным, и предопределили внутренний выбор писателя: уезжать или оставаться. Быть охотником и писателем при всех известных цензурных ограничениях последнего звания можно было, только находясь в России. Да и, не принимая во внимание очевидного понижения в статусе в насыщенной литературными талантами, а еще более именами и амбициями эмигрантской среде, о чем бы он стал за границей писать? Воспоминаниями, реконструкциями прошлого могли жить Ремизов или Бунин, а вот Куприн на чужбине заскучал и под конец своих дней вернулся на родину. И Пришвину нужна была каждодневно живая натура, этот снег, весна света, и осень с ее могильным запахом речных раков, нужно было, чтобы
«после морозов сретенских и ужасных февральских метелей пришла бы мартовская Авдотья-обсери проруби, становилось бы вовремя жарко, налетало оводье и комарье около Акулины-задери хвосты, и так начался бы великий коровий зик…».
А в какой Франции или Германии он бы все это нашел?
После горького опыта 1918 года своим домом он обзаводиться не спешил. За два с половиной года, с осени 1922-го по весну 1925-го, писатель сменил несколько деревень (опять-таки не от хорошей жизни), потерял комнату в Москве, а потом судьба закинула его в Переславль-Залесский, где квартирный вопрос стоял не так остро, да и сам древний городок на берегу большого Плещеева озера и его окрестности невероятно расположили к себе Михаила Михайловича. Здесь он нашел то, к чему долгие годы стремился.
Как и под Дорогобужем, Пришвин опять поселился в имении, причем даже не в помещичьем, а в настоящем дворце, устроенном для приема царей, окруженном птицами, животными («гуси, лебеди летят через усадьбу»), и недалекий город был таким тихим и заброшенным, что охотники гоняли по улицам зайцев, и однажды один из гонимых зайцев с испугу влетел в отделение милиции.
Дневник Пришвина середины двадцатых годов насыщен образами природы, прогулками по лесам, и героями записей становятся охотники, рыбаки, краеведы, ученые-естествоиспытатели — люди, гораздо более ему социально близкие, чем советские писатели всех мастей, с одной стороны, и обыкновенные мужики, с другой. Да и само Плещеево озеро стало полноправным героем его каждодневных записей — приливы, влияние луны, ключи, течения, рельеф дна, туманы, его образ во все времена года, это напоминало самые первые пришвинские опусы, еще не замутненные сектантскими наслоениями, но теперь рука писателя была намного увереннее, мастеровитее.
Там, в петровском дворце (точнее, был он построен владимирским дворянством во времена царствования Николая Павловича), Пришвин написал воистину прекрасную книгу — «Родники Берендея», впоследствии дополненную, расширенную и названную им — на мой взгляд, несколько хуже и суше — «Календарь природы». Счастливо свободная от слабостей, бесформенности и многословия некоторых первых пришвинских произведений, она обозначила ту границу, которая отделяет просто литературу от того, что мы привыкли называть классикой, даже не очень точно представляя, что входит в это понятие.
«Родники Берендея» — это рассказы, большей частью охотничьи, лесные, луговые, болотные, объединенные неброской, сознательно и искусно приглушенной личностью рассказчика и созданным им таинственным Берендеевым царством (так названным оттого, что рядом с Переславлем-Залесским находится железнодорожная станция Берендеево), волшебной местностью, где действуют свои правила, не такие, как в реальной советской жизни, а сказочные, мифологические, но и не столь выдуманные, как в ремизовском мире, а приближенные к природе вещей. И хотя в полной мере оценить всю прелесть этих рассказов могли только охотники, даже читателю, никогда не бравшему в руки ружья и не занимавшемуся натаской собак, были понятны и волновали душу страницы, где в живой, полный запаха, цвета, звука кинематографический мир природы вплетены размышления на философские темы, исторические реалии, психология охотников и даже излюбленная пришвинская тема пола и эроса.
Вот драматическое описание охоты на лисицу:
«Прыгает зверь все ниже, ниже, и когда наступает конец, мы подходим смотреть, какой он большой».
И неожиданный переход: «Не горюйте о звере, милые жалостливые люди, всем это достанется, все мы растянемся, я почти готов к этому, и одно только беспокоит, что охотник разочарованно посмотрит на меня и скажет: какой он был маленький».
«Родники Берендея» — произведение, с одной стороны, совершенно новое (как не согласиться с самым советским из всех пришвиноведов А. Тимротом, который писал, что «это произведение Пришвина могло появиться лишь в наше советское время»), а с другой — абсолютно антисоветское. Не менее советский рапповец А. Ефремин писал в 1930 году в «Красной нови»:
«Легенда о Берендеевом царстве — это по существу опоэтизация остатков древней дикости, идеализация и идиллизация тьмы и суеверия, оправдание старины, а следовательно, один из способов борьбы против нашей советской культуры».
В этих ножницах и прячется вся прелесть той части пришвинского литературного наследия, что была равнодушна к идеологии в поверхностном смысле слова, и замечательно, что именно об этой книге, снова очутившись в заповедных местах во время эвакуации в 1942 году, Пришвин сказал:
«Эта книга и эти рассказы утвердили меня в литературе как советского писателя: тут я сделал себе второй раз литературную карьеру (в пределах моих способностей)».
Она очень органично вписывалась в пришвинское творчество и служила мостиком между двумя его периодами, размежеванными семнадцатым годом, продолжая на новом витке традиции и мотивы дореволюционных произведений писателя.
«Попасть в Берендеево царство — все равно что в Невидимый град: надо потрудиться, надо быть сильным и чистым сердцем».
А на пути в это царство путника ждут оводы, комары, слепни, мошка, охраняющие Берендееву территорию, и Пришвин, как болотный царь, сам решал, кого он возьмет, а кого не возьмет в это царство, и отбор у него был очень строгим. И самое главное для Пришвина в Берендеевом царстве в середине двадцатых годов, пожалуй, впервые по-настоящему счастливом периоде за многие годы его жизни, — и в «Родниках Берендея» это очень хорошо чувствуется — не отсутствие дачников и литературной среды, а то, что некоронованный создатель нового государства очутился в краю, где время словно остановилось, ничто не искажало его, и только так, по живому контрасту двух эпох, стала познаваться истинная цена старого времени, которое себе на беду проклинали русские интеллигенты.
Быть может, именно такой литературы, насыщенной мирным дореволюционным временем с его неизменными и дорогими сердцу ценностями, и ждала тогдашняя измученная, истерзанная революцией, войной и социальными экспериментами Россия, и с той поры появился у Пришвина новый читатель, искавший в его прозе отдохновения, свободы, наконец, счастья, порою даже сам не представляя, за счет чего это ощущение возникает. И лучше всего значение этих книг понял, высветил из эмигрантского далека А. М. Ремизов:
«Пришвин, во все невзгоды и беды не покидавший Россию, первый писатель в России. И как это странно сейчас звучит этот голос из России, напоминая человеку с его горем и остервенением, что есть Божий мир, с цветами и звездами, и что недаром звери, когда-то тесно жившие с человеком, отпугнулись и боятся человека, но что есть еще в мире и простота, детскость и доверчивость — жив „человек“».
И, быть может, у Пришвина именно по причине нахождения в мирном, экологически чистом времени и месте, благодаря доверчивости и детскости начало меняться отношение к еще недавно проклинаемому народу и на смену обиде, раздражению, злобе пришли жалость и сострадание.
