Подмёрз. Встаю, ухожу от условленного места, шагаю дальше вниз по шоссе, пока туман не обстиг настолько, что шагнёшь вправо — полетишь в пропасть, влево — попадёшь под колесо машины.
Тяжело гружёный «камаз», рискованно кренясь на повороте, с грохотом проносится мимо. Иногда обгоняют и легковушки. Можно было бы голоснуть, нормально добраться до города, до гостиницы. Но нарушать уговор с Хасаном нельзя. Встревожится, не найдя меня ни на условленном месте, ни ниже по шоссе.
Это благодаря Шамилю Аслановичу я сейчас, как букашка, ползу вниз по высокогорной дороге. Правда, со мной тени Пушкина и Лермонтова, Маяковского. Они тоже побывали здесь. Вряд ли пешими, но, безусловно, видели вон тот замок слева на фоне отвесной скалы. Когда ехали наверх, Хасан обратил моё внимание, сказал — «великое, святое место».
Шамиль Асланович в тот день после редсовета оставил меня в своём кабинете, угостил чаем с лимоном, сказал — «Вы устали. Вам у нас скучно. Исправления сценария могут потребоваться теперь только во время съёмок. Зачем я вам придал Хасана с «газиком»? Пусть каждое утро отвозит вас в горы, будете гулять по шоссе, по асфальту, не устанете. Там безопасно. Вернётесь в Москву здоровым, отдохнувшим. Лучше любого санатория. Кстати, есть на что посмотреть. Например, знаменитый замок. Вам будет особенно интересно. Мне Нодар рассказывал о том, как вы ему помогли. Он же на вашем открытии докторскую сделал. Говорил?»
Я кивнул. Хотя Нодар ни о чём таком мне не рассказывал.
Все же, забота Шамиля Аслановича меня тронула. В конце разговора он вызвал главного бухгалтера студии, велел выдать оставшийся гонорар за сценарий, оплатить накопившиеся у меня квитанции за гостиничный номер и заключил — «Теперь я зачисляю вас в консультанты фильма с соответствующей оплатой. Равной оплате Вадима Юрьевича. Плюс командировочные и гостиничные. Большего не могу по закону. Но после присвоения фильму категории, получите свою часть потиражных.»
Я так купился его добротой, что забыл в тот момент и об отце, и о Жан — не, и о бессмыслице всей этой затеи с петеушниками, помогающими археологам.
Опасное путешествие на краю пропасти между туманом и лихими кавказскими автонаездниками столь же бессмысленно, бесцельно, отдаёт дешёвкой.
В этом я убеждаюсь, когда, приглядевшись, прислушавшись, быстро перехожу на левую сторону шоссе. Слава Богу, ни одна машина не вынырнула из‑за поворота.
А здесь, на неогражденной территории вокруг замка и вообще мёртвая тишина. Подойти вплотную к полуразрушенным стенам, дотронуться до их замшелой поверхности почему‑то хочется. Но циничная улыбка дьявола и здесь подстерегает меня.
Ногу поставить некуда. Весь подход к замку покрыт иссохшими за лето кучками испражнений туристов. Сплошь!
Путешествуя по Средней Азии, мы с отцом Александром Менем не раз видели то же самое вокруг драгоценнейших памятников древних цивилизаций. «Человеческий фактор!» — иронически сокрушался он, и все- таки осторожно шёл вперёд, чтобы увидеть, дотронуться, приласкать седую древность.
Лишь следуя его примеру, заставляю себя дойти до наглухо закрытого входа, у которого укреплена покрытая грязью и пылью доска — «охраняется государством». Мне хочется счистить хотя бы эти наслоения. Протягиваю руку с платком к чудом неразбитому стеклу доски.
В стылом воздухе слышен какой‑то щелчок. Потом другой. Словно услышал звук курка. Оглядываюсь. Как будто, никого.
Спешно возвращаюсь к шоссе, пережидаю, пока наверх надсадно прокатит трайлер, гружённый сосновыми стволами. Перехожу на свою, правую сторону, снова пускаюсь в путь. Туман странным образом не поднимается выше краёв ущелья. Если бы Хасан за это время проехал мимо, он, несомненно, разглядел бы меня у замка.
Иду по краешку шоссе, то по асфальту, то по гравию. Все устлано расплющенными пачками от сигарет. Кажется, весь набор — от дешёвого «севера» до заокеанского «Мальборо».
Над всем этим, и надо мной высоко–высоко парит какая‑то серьёзная птица.
…Что ж это были за щелчки? Звуковая галлюцинация? Нелепая жизнь, нелепые занятия. Опиши я все это Жанне, расскажи в Москве, все бы завидовали. А я хочу есть, давно замёрз, несмотря на ходьбу. Да и приустал уже.
Руль. Большой автомобильный руль, вцементированный в каменную пирамидку на краю пропасти. Искусственные цветочки. Гранёный стакан на деревянной полочке. Могила шофёра.
Внизу сквозь туман виднеется измятый, ржавый «икарус». Вернее, его остов.
Сверху слышится рокот мотора. Оглядываюсь. Может, мой «газик»? Нет, жёлтые «жигули» с фотографией Сталина на лобовом стекле.
Притормаживают возле меня, чуть притирая к пирамидке с рулём. Усатый водитель в шляпке с узкими полями приспускает правое стекло:
— Здравствуй! Довезти до города?
— Спасибо. Я с вами вроде незнаком.
— Все тебя знают. Ты — писатель, поэт. Как Расул Гамзатов!
— С чего это вы взяли?
— Пишешь сты–хы! — он смеётся как‑то гадко.
Я пытаюсь понять его, вглядываюсь.
— Что надо? Езжайте своей дорогой, — замечаю торчащий из‑под неплотно закрытого «бардачка» тонкий ремешок от фотоаппарата. Догадываюсь, там, возле замка, меня зачем‑то фотографировали.
— Ладно. Увидимся, ещё придёшь ко мне в гости, — снисходительно говорит он, отъезжает.
Ёлки–палки! И я вынужден шагать ему вслед. Едет он медленно, всё время будет наблюдать за мной в зеркальце заднего вида…
Решительно опускаюсь на крутой склон, покрытый жухлой травой. Туман внизу редеет. А сверху, кажется, пробивается солнышко. Идиллия. Усталый путнику могилы шофёра. Гранёный стаканчик на полочке. Грязный, захватанный.
…Такое впечатление, что я уже где‑то видел этого типа. Может быть, без узкой шляпки. В гостинице? На студии? Нет, нигде я его видеть не мог. Очень мал круг общения: Вадим, Шамиль Асланович, Хасан с семьёй, случайные люди на студии, вроде режиссёра будущей картины Ремзика. Или его приятеля — художника той же будущей картины — Рафика.
Когда позавчера ездили на выбор натуры, нашли колоритнейший аул. Высоко в горах, со средневековыми сторожевыми четырёхугольными башнями грубой кладки. Режиссёр Ремзик озабоченно сообщил мне и своему метру Вадиму — «Ох, боюсь, чтобы не получилось, как у Висконти или у Феллини!» «Не бойся, не получится! — потрепал его по плечу Вадим. — Лучше узнай, есть ли здесь хоть одна живая душа. Я бы попробовал козьего сыра, Шамиль говорит — целебный. Можно было бы купить с собой в город, в гостиницу».
Я был убеждён, что в этом царстве камня живой души нет, быть не может. Но художник Рафик, которому, несмотря на его какое‑то детское имя, лет сорок пять, с готовностью устремился обегать насупленные каменные сакли, редко разбросанные по склонам, и через полчаса явился к нашему микроавтобусу, своему тёзке «рафику» с одетыми в чёрное длинными старухами. В руках у них был белый сыр, бутыли с молоком и лепёшки. «Гут! Зеер гут!» — вскричал Вадим.
Сыр, с моей точки зрения, отвратителен, молока я не люблю, лепёшки оказались чёрствые.
Рафик снова куда‑то убежал. Пока все остальные жевали, я пытался понять, где, каким образом аборигены добывают воду, есть ли тут дети, и если есть, как они могут произрастать среди холодного царства камня.
Старухи отвечали невнятно, показывая куда‑то вниз, и я понял, что за водой приходится спускаться далеко. Вокруг не было видно ни деревца, ни куста.
Уже пора было ехать назад в город. Рафик не появлялся. И тут я почему- то начал нервничать, стал поддразнивать режиссёра Ремзика; прицепился к его кожаной куртке, вельветовым джинсам, замшевым туфлям и черным очкам, сказал, что во всех странах это униформа бездарностей при кино. Между прочим, он имел несчастье на днях показать Вадиму и мне свою предыдущую, первую, картину и две, так называемые, художественные короткометражки. Это ужас. Я корчился во тьме просмотрового зала, рвался уйти. Но Вадим цепко удерживал меня, нашёптывал — «я сам его руками сниму фильм, всё будет пристойно, не волнуйтесь. В крайнем случае, замените свою фамилию в титрах псевдонимом».
