Бред!

Впервые еду на рыбалку без удочек, без наживки, неведомо куда. Вадим, оказывается, вообще ни разу в жизни не ловил рыбу. Увязался. Хотя Шамиль, когда звонил вчера вечером, приглашал именно меня.

Хасан сворачивает с шоссе налево, мчим по грязному от вчерашнего дождя просёлку мимо бесконечного бетонного забора, пока не останавливаемся перед выкрашенными в зелёный цвет воротами. Хасан почему- то подмигивает мне, сигналит. Обе половинки ворот раздвигаются. Видимо, нас ждали. Седой толстяк в солдатском бушлате выходит из сторожки, здоровается с Хасаном, мельком, но цепко оглядывает меня и поднявшегося с заднего сиденья заспанного, измятого Вадима.

— Пешком дойдёте, или подъедете? — спрашивает он, представляясь. — Меня зовут Павел Захарыч. Тут недалеко, метров двести.

Выходим из «газика». Хасан ещё раз предупреждает, что приедет за нами завтра ровно в пять часов вечера, разворачивает машину, исчезает за медленно закрывающимися воротами.

Замечаю за рядами деревьев по–осеннему тусклую гладь воды, чувствую, как охватывает предвкушение рыбной ловли, говорю, хотя заранее уверен, что снасти здесь дадут:

— У нас удочек нет.

Павел Захарович, бренча связкой ключей, ведёт по лоснящейся асфальтовой тропинке мимо клумб с увядшими георгинами и хризантемами, молча взбирается на резное крыльцо деревянного домика, отпирает замки.

— Входите. Все здесь есть.

Действительно, в передней у стены стоят роскошные стеклопластиковые удилища с катушками, оснащённые лесками и яркими поплавками. На вешалках висят тёплые куртки, брезентовые робы с капюшонами и почему‑то даже жёлтая пижама в полоску, внизу несколько пар резиновых сапог. С их голенищ свисают шерстяные носки.

— Раздевайтесь, располагайтесь. Натоплено. Всё, что в холодильнике, в буфете — ваше. Сейчас ловить форель уже поздно, а завтра разбужу в шесть часов.

— Почему так рано?! — вскидывается Вадим, снимая дублёнку. — Давайте хотя бы в девять. Все‑таки воскресенье.

— Хорошо. В семь, — примирительно заявляю я.

— Счастливо отдохнуть. Спокойной ночи! — Павел Захарович выходит. Слышно, как скрипят под его ногами ступени крыльца.

Здесь действительно всё, что душе угодно. Правда, не столько душе, сколько телу. Две комнаты в коврах и гардинах, с полутораспальными кроватями, застеленными покрывалами красного шелка. Гостиная с телевизором, буфетом и холодильником. В кухне ещё один холодильник, небольшой бар с набором иностранных горячительных напитков. Впрочем, и для души есть кое‑что: на столе в кухне номер журнала «Авиация и космонавтика».

Пока листаю журнал, Вадим шустро обследует холодильники, находит к своей радости целую миску отменных зелёных огурчиков с пупырышками, помидоры, баночки красной и чёрной икры, сервелат, шпроты, лимоны.

— Тут есть ещё яйца, сардельки, сосиски_, осетрина… Будем готовить что‑нибудь горячее? Берусь сервировать стол!

— Вадим, неужели вы не поняли, куда мы попали? Оазис партноменклатуры. Ограничимся чаем с бутербродами и ляжем спать.

Он грозит мне издали пальцем, прикладывает его ко рту, делает зверское лицо. Красноречивым, почти профессиональным жестом приподнимает край скатерти кухонного стола, указывает на телефон, на люстру.

— Нет, зачем они так возятся с нами? — спрашиваю я через час после того, как мы все‑таки вкусили чёрной икры под шотландский виски и копчёных сосисок с салатом из огурцов.

Вадим снова грозит пальцем, укоризненно кивает на телефон, отвечает на мой вопрос другим.

— А почему зажали красную икру? Хотите забрать домой в гостиницу?

— Потому что подсушенная красная икра — лучшая наживка для форели. Так, по крайней мере, я ловил форель в речушке среди сопок на Шикотане, — ставлю открытую баночку с икрой под подоконник на батарею.

— Гут. Зеер гут, — благодушно кивает Вадим, поедая виноград из вазы. — Когда я был в экспедиции на Кубе на съёмках моего единственного фантастического фильма, нам устроили рыбалку с катера: ловили акул на куски говядины. Потом привязывали к этим тварям большие стеклянные поплавки от рыбацких сетей, отпускали в море и лупили с борта из мелкокалиберок.

— Какого рожна?

— Азартно!

— Типичная партийная тупость, развлекаловка для «нужных» людей. Лучше бы вместо акул привязывали к поплавкам этих сволочей.

Вадим меняется в лице, злобно указывает на телефон.

Потом зачем‑то звонит в Москву. На халяву разговаривает со своей женой. Артист! Если бы я не был свидетелем его кобеляжа — поверил бы, что это добропорядочный, заботливый семьянин.

И тут я решаюсь пуститься во все тяжкие.

— Можете объяснить, отчего так случилось, что я нахожусь здесь? То, что с вами возятся, понятно — народный РСФСР, лауреат, благодетель местного кино, но меня‑то за что холят и лелеют, прикомандировали Хасана с «газиком», Шамиль Асланович звонит каждое утро, интересуется, нет ли каких просьб, как здоровье… В конце концов, сценарий я мог бы исправлять и дома, в Москве, так нет, вытянули с вашей помощью сюда, прикрепили к партийной столовой со смехотворными ценами, привезли вот ловить форель… И не талдычьте про кавказское гостеприимство! Такие вещи так просто не делаются, даже за государственный счёт. Вы знаете, что мне порой удаётся исцелять людей. Я уже думал, что меня хотят поэксплуатировать по медицинской части. Мы живём тут столько дней, и никто не обращался, ни о чём не просил. Кому и зачем я так интересен? Если КГБ, могли бы и дома со мной разобраться, не так ли?

— Может так, может не так, — Вадим зевает, трёт глаза. — Не берите в голову. Вам хорошо? Верите в своего Христа и не умеете благодарить Бога. Разбежимся по постелям. Завтра этот холуй разбудит ни свет ни заря. Никогда не ловил рыбу, и если для этого нужно рано вставать, то, как говорится — «на хрена козе баян»?

Засыпаю мёртвым сном, наповал и, как всегда, через два с лишним часа пробуждаюсь. Где я? Уехал из Москвы, отсек возможность чуть не каждый день видеть Жанну…

По крыше домика постукивает ноябрьский дождь, словно просится сюда, в тепло.

Почему‑то дожди идут здесь к вечеру и ночью. Вчера за полночь, когда так же лупил дождь, перечитывал у себя письмо, вдруг услышал за дверью в гостиничном коридоре звуки радио — «Последние известия». Выскочил, надеясь узнать хоть что‑нибудь о Марке, о каких‑то событиях на Красной площади, на которые намекает Жанна. И столкнулся с лилипутом. Он тащил к лестнице здоровенный чемодан на колёсиках, через плечо у него был перекинут на ремешке работающий приёмник.

Человечек рыдал.

«Что с вами? Чем я могу помочь?»

«Хочу уйти из этого отеля! Хочу уйти из этой жизни!»

Он вздрагивал, икал, как ребёнок. Крупные слезы градом катились по сморщенному, похожему на печёное яблочко, лицу.

Он дал завести себя в номер. Дал утереть себе слезы гостиничным вафельным полотенцем. Дал напоить себя чаем, который я приготовил с помощью электрокипятильника.

К этому времени в коридоре послышался гвалт. Как оказалось, остальные лилипуты несколько запоздало кинулись искать своего товарища.

Всего их было девять человек — две женщины и семеро мужчин мал- мала меньше. Тем не менее, в номере стало тесно. Большинство, свесив ножки, восседало на кровати. Остальные ютились кто в кресле, кто на стуле. Сам я, как Гулливер, полулежал на полу и записывал в блокнот наперебой сообщаемые вопиющие, безусловно, правдивые факты о горестной жизни этих крохотных артистов, нагло обираемых их вполне физически нормальным директором, он же администратор, он же художественный руководитель мини–цирка.

Эта сволочь, экономя для своего кармана гостиничные и командировочные, снимает им один номер на всех, и они вынуждены ложиться спать в одну постель поперёк. В ресторане берет два дешёвых комплексных обеда, делит этот мизер на девятерых. Здесь, в этом городе, после трёх успешно проведённых представлений, не выдал причитавшуюся каждому часть гонорар, когда они хотели все вместе посетить местный Детский мир, чтобы прибарахлиться. А сегодня вечером перед тем, как уйти в свою гостиницу «Интурист», позволил себе отлупить всю компанию. Ибо каким- то образом узнал, что они написали о притеснениях в ЦК КПСС и в Организацию Объединённых Наций. Ожидая откликов, каждый вечер слушают радио…