Последующие две недели стали странным периодом в моей жизни. Я часто посещал лабораторию Ван Мандерпутца в нечетные часы, узнав в университете, какое время он отводит преподаванию своих курсов. Однажды, не найдя эттитьюдинизатора, я одержал победу над Картером, заставив его показать мне, где тот хранится. Картер, впечатленный моей дружбой с человеком, которого он практически боготворил, показал мне это место, не задав ни единого вопроса. Но позже, я подозреваю, он стал сомневаться в мудрости этого шага, поскольку находил очень странным мою манеру сидеть в течение долгого времени, уставившись на него. Я ловил разного рода недоуменные вопросы, возникавшие у него в голове, хотя, как я уже говорил, мне их было трудно расшифровывать, пока я не начал изучать личную систему символов Картера, с помощью которых он мыслил. Но в конечном итоге удовлетворение испытал один человек – мой отец, который воспринял мое отсутствие в офисе и пренебрежение бизнесом в качестве знаков доброго здоровья и хорошего расположения духа, после чего тепло поздравил меня с выздоровлением.

Эксперимент стал приносить результаты, я обнаружил в себе симпатию к картеровской точке зрения, и мало-помалу безумный мир, в котором он жил, стал для меня столь же логичен, как мой собственный. Я научился узнавать цвета его глазами, воспринимать форму и очертание предметов, но что более существенно, я научился воспринимать его ценности, его мироощущение, его вкусы. И эти последние приносили мне время от времени некоторые неудобства, поскольку в нескольких случаях, когда я сочетал мои дневные посещения с визитами к Ван Мандерпутцу по вечерам, я находил несколько затруднительным отделить мое собственное уважительное отношение к великому человеку от картеровского безусловного обожания. В результате я несколько раз едва не признался Мандерпутцу во всем. Возможно, это из-за чувства вины, но я продолжаю думать, что проницательные голубые глаза профессора каждый вечер останавливались на мне с подозрительным любопытством.

Дело приближалось к кульминации. Время от времени, глядя на угловатую безобразность мисс Фиц, я начал ловить проблески той чудесной красоты, какую находил в ней Картер, – только проблески, но они были предвестниками успеха. Каждый день я приезжал в лабораторию с возрастающим нетерпением, поскольку каждый день приближал меня к достижению заветной цели. Мое нетерпение возрастало до того дня, когда я, приехав в лабораторию, не нашел ни Картера, ни мисс Фиц, но обнаружил Ван Мандерпутца, которому, очевидно, следовало бы читать лекцию по индетерминизму.

– А… здравствуйте, – произнес я слабым голосом.

– Ну что! – ответил он, глядя на меня. – Итак, Картер был прав, как я вижу. Дик, бездна глупости человеческой расы непрерывно изумляет меня новыми свидетельствами своей астрономической глубины, но я полагаю, что ваша выходка выходит за рамки всех пределов слабоумия.

– М… моя выходка?

– Неужели вы думаете, что смогли скрыться от острого взгляда Ван Мандерпутца? Как только Картер рассказал, что вы бываете здесь в мое отсутствие, мой мозг сразу же понял правду. Но в информации Картера даже не было нужды, поскольку мимолетного взгляда во время последних вечерних визитов было достаточно, чтобы обнаружить изменения в вашем мировосприятии. Итак, вы пытались воспринять точку зрения Картера, да? Без сомнения для того, чтобы увести у него очаровательную мисс Фиц!

– П… почему…

– Послушайте меня, Дик. Я не рассматриваю этическую сторону вопроса, я смотрю на вещи с чисто рациональной точки зрения, если есть кто-то еще, кроме Ван Мандерпутца, кто может разделять рациональную точку зрения. Неужели вы не понимаете: для того чтобы воспринять картеровское отношение к Фиц, вы должны полностью воспринять его мироощущение. Не скажу, что его мироощущение примитивнее вашего, но мне случилось предпочесть точку зрения осла точке зрения мыши, – заметил он далее. – Ваш специфический тип глупости более приемлем для меня, чем картеровская робкая, слабая и заискивающая натура, и однажды вы скажете мне спасибо за это. Неужели его восприятие Фиц стоит того, чтобы пожертвовать собственной личностью?

– Я… я не знаю.

– Ну, так это, или нет, но Ван Мандерпутц разрешил вопрос самым мудрым образом. Сейчас слишком поздно что-то предпринимать, Дик. Я дал им месячный отпуск и отослал в свадебное путешествие. Они уехали сегодня утром.

Очки Пигмалиона[8]

– И вы до сих пор верите в реальность? – спросил невысокий, похожий на гнома человечек.

Вокруг шумели темные деревья Центрального парка. Свет из окон домов на 5-й авеню пробивался сквозь густую листву и казался отблеском кроманьонских костров.

– Это реальность? – повторил коротышка. – Это сон, это иллюзия, я мерещусь вам, вы – мне.

«Надо меньше пить, – подумал Дэн Берк. – А если все-таки выпьешь лишнего – не уползать с вечеринки в парк и не болтать со всякими ненормальными». Слава Богу, завтра он уже будет дома, в Чикаго.

– Вы пьете для того, чтобы сделать реальность сном, не так ли? – продолжал незнакомец. – Или для того, чтобы вам приснилось исполнение ваших желаний? Вы пьете, чтобы убежать от реальности, а ирония в том, что даже сама реальность есть сон, что подтверждает философ Беркли.

– Беркли! – эхом отозвался Дэн. Что-то такое было в университетском курсе философии. – Епископ Беркли, да?

– Ах, так он вам известен? Браво, браво! Беркли утверждал, что привычные нам чувства – зрение, слух, обоняние, осязание, вкус – всего лишь продукты фантазий нашего мозга. А раз так, то и все предметы, которые мы видим, слышим или ощущаем, существуют только у нас в мозгу.

– Но мы видим одно и то же, – возразил Дэн.

– Как же может быть иначе, если я являюсь вашим сном?

Дэн рассмеялся:

– Послушайте, легко спорить с реальностью, утверждая, что это иллюзия. Но если прав ваш друг Беркли, почему вы не можете превратить сон в реальность?

– Это делают все художники, – тихо сказал старичок.

– Это преувеличение, – буркнул Дэн. – Никто не спутает портрет и человека, кадры на кинопленке и реальную жизнь.

– Никто… – прошептал его собеседник. – Ну а если я это сделал, что вы скажете тогда?

– Что вы сделали?

– Претворил сон в действительность. – В его голосе зазвучали гневные нотки. – Дураки! Я привез свой фильм сюда, в Уэстмен, киношникам, и что же они говорят? «Неясно, что с этим делать. Это кино для одного зрителя. Слишком дорого обойдется». Дураки! Идиоты!

– Что-о?

– Я Альберт Людвиг, профессор Людвиг. Вам это имя ничего не говорит, а? Но слушайте: кино – это картинка и звук. Предположите, что я добавляю к этому вкус, запах, даже осязание. Представьте себе: вы участвуете в сюжете, разговариваете с героями, а они вам отвечают, вы – полноправный участник истории. Разве не будет это превращением сна в действительность?

– Какой же дьявол помог вам это сделать?

– Какой? Мой жидкий позитив, затем – мои магические очки. Я составил сложный раствор, понимаете? Я добавляю в него вкус химическими средствами и звук – электрическими. И когда сюжет записан, я помещаю раствор в свои очки-кинопроектор. И в этом растворе – сюжет, зрелище, вкус, запах, звук – все!

– А осязание?

– Если вы достаточно захвачены сюжетом, ваш мозг его добавляет. – Нетерпение зазвучало в его голосе. – Хотите на это посмотреть, мистер…

– Берк, – представился Дэн.

«Мошенник», – подсказывал ему здравый смысл. Но бесенок алкоголя шепнул: «А почему бы и нет?»

Людвиг жил в отеле неподалеку.

Очутившись у него в комнате, Дэн споткнулся о какую-то сумку, и из нее вывалились очки, резиновый загубник и газовая маска незнакомой конструкции. Дэн рассматривал эти предметы, в то время как маленький бородатый профессор размахивал бутылкой, наполненной жидкостью.