— Три!

Арбузов снова вскинул маузер. Пули свистели вокруг Старшова, а он стоял, не шевелясь, и что-то лилось сверху. Он понял, что из продырявленных бочек струями течет спирт, что Арбузов стреляет не в него, и обессилено опустился на залитый спиртом снег.

— Вставай, вставай. — Желвак тащил его к крыльцу. — Окосеешь.

У крыльца Старшов опомнился. Спирт из пробитых бочек заливал убитого, и его разбавленная кровь текла по утоптанному снегу.

— Желвак, останешься. За глоток — расстрел на месте. Старшов, зайди.

Вернувшись в натопленную избу, Арбузов сразу лег, с головой укрывшись шубой. Старшов сел к столу: его трясло не меньше Арбузова, да и ноги подрагивали.

— Подкрепление от Дыбенко, — сказал он.

— Для меня он — дырка в нужнике, — глухо отозвался из-под шубы Арбузов. — Завтра уведу отряд.

— И откроешь фронт немцам.

Арбузов промолчал.

— Я нашел хорошую фланговую точку, — продолжал Старшов. — Еще два пулемета поставлю на кинжальный огонь.

— Пойдешь с Желваком.

— Не доверяешь?

— Не доверял бы — не взял. Есть решение отряда, его надо выполнять. Анархия — мать порядка, я тебе объяснял.

Немного отдохнув, Старшов опять ушел на позиции вместе с Желваком и пулеметчиками. Из деревни еще не выветрился запах спирта, но простреленных бочек не было: их отвезли в поле и сожгли.

— Сильно ребята обижены, — вздохнул Желвак.

Установку пулеметов окончили уже в темноте.

Оставив пулеметчиков на дежурстве, вернулись к Арбузову, нарисовали схему обороны. В избе было жарко и душно, Старшова развезло от тепла и усталости настолько, что он не помнил, как добрел до дома. Ужинать не хотелось, он выпил чаю, рухнул на лавку и тут же провалился в глубокий сон.

Проснулся он внезапно, вдруг, в серой мгле февральского рассвета. Раздался взрыв, затряслась, заходила ходуном изба, но Старшов уже успел каким-то чудом натянуть сапоги. Успел, он это помнил точно: фронтовой инстинкт сорвал его с постели, когда германские снаряды еще летели к деревне.

— Артподготовка! — прокричал он Желваку. — К пулеметам!

— Стой! — Желвак выхватил из-под подушки маузер. — Убью!

— Стреляй! — Они оба кричали, потому что взрывы слились в единый грохот. — Немцы уже в атаке! Отряд прикрыть надо!

Оттолкнув полуодетого Желвака, Старшов выбежал, надевая полушубок. На миг вспыхнуло в сознании, что в спину ударит выстрел, но ему было не до страха. Он знал, что сейчас начнется, знал, что надо делать, и никакое «классовое чутье» маузеров не могло его остановить. Поручик Старшов исполнял свой долг.

Снаряды били по деревне нечасто («Одна батарея», — подумал он), пылало несколько изб, и повсюду метались полураздетые матросы. Не обращая внимания на взрывы и осколки, Старшов выбежал на окраину, откуда проглядывалась низина, и скорее понял, чем разглядел, что немцы неспешно и организованно переходят речку.

— Стой, сволота! — Сзади мчался Желвак. — Стрелять буду!

— Пулемет! Сейчас они поравняются с ним!

Бежать в центр и пытаться остановить метавшихся по деревне моряков было уже некогда. Оставалось одно: задержать немцев, пока Арбузов не приведет в чувство запаниковавший отряд, пока не организует оборону, пока не возьмет под контроль кинжальные пулеметы и своевременно, в нужный момент, не отдаст приказ открыть огонь. Но он, лично он, Старшов, в этой обстановке обязан был взять на себя тот, фланговый, пулемет на высотке. Объяснять это было уже невозможно, и он, крикнув «К пулемету!», побежал по протоптанной утром тропинке, уже не заботясь, выстрелит в него Желвак или нет.

Он добежал до гнезда. И пулемет оказался на месте, и лента вставлена, и коробки рядом — только пулеметчиков нигде не было видно.

— Смылись, мать их!.. — прохрипел, задыхаясь. Желвак: он бежал следом, размахивая маузером. — Найду. Найду гадов. Кровью харкать будут…

— Ложись, — Старшов упал за пулемет, проверил прицел: немцы неспешно продвигались по низинке, поравнявшись с ним. — Ленту подавай. И перезаряжай. Готов?

И плавно нажал гашетки. Первая очередь взбила снег ближе, не поразив противника, но Старшов чуть приподнял ствол и второй раз ударил точно. Немцы сразу попадали, зарываясь и разворачиваясь к нему лицом: они не растерялись от неожиданных очередей, они были умелыми солдатами, но продвижение их сразу прекратилось.

— Даешь! — заорал Желвак.

Старшов резал короткими очередями. Только бы продержаться, пока немецкие корректировщики не нащупают пулемет, только бы хватило патронов. Он верил в жестокую ярость Арбузова, верил, что тому удастся остановить растерявшийся отряд и уложить в цепь перед деревней. Странно, но в тот момент он верил не в командирский опыт Арбузова — он верил в его преданность идее. Той самой, о которой на разные лады толковали все, кому не лень, и которой он никак не мог постичь.

Первый снаряд разорвался с перелетом, с устрашающим воем проносясь над ними: немцы засекли пулемет. Осколки просвистели над головами, их обдало пропитанным гарью снегом, но пулемет не сбило, и Желвак переменил ленту. Второй недолетел — их по всем правилам брали в «вилку», и они понимали это, но и третий тоже разорвался где-то за спинами. А Старшов все бил и бил, не давая пехоте подняться, выигрывая столь необходимые отряду минуты.

— Сейчас влепят!..

Слышал он этот крик Желвака или нет? Увидел вдруг оранжевую вспышку перед глазами, ощутил удар, отбросивший его в сторону, и пришла тишина…

Очнулся, потому что странно потряхивало. Открыл глаза, увидел полки, раненых кругом, с трудом сообразил, что он — в вагоне, что его куда-то везут и что он ничего не слышит. Ни голосов, ни стука колес, ни дребезга стекол. Только шум в ушах. И опять провалился во тьму.

— Старшов, — кто-то тряс его. — Мне сходить велено, очнись.

Открыв глаза, с трудом узнал Желвака с перебинтованной головой и разбитым лицом, но обрадовался не тому, что видит, а — что слышит. Неясно, сквозь шум, но слышит, разбирает слова, улавливает смысл.

— Живой, — Желвак странно всхлипнул распухшим, огромным носом. — Ходячих здесь сгружают, а тебя дальше повезут.

— Ты… спас…

— Сочтемся, — Желвак снова всхлипнул. — Кольку-то Арбузова, Гарбуза моего…

— Что?

— Затоптали. Много ли ему надо было, он и так последние дни доживал.

— Как это… Затоптали?

— Отряд остановить пытался, уговорить, потому и не стрелял. Ну, сбили с ног… — Желвак вздохнул. — Ладно, идти пора.

Он встал, потоптался в узком проходе. Потом снял коробку с маузером и положил Леониду на грудь.

— Пригодится. Спрячь. Прощай, братишка.

И вышел.

— А у меня — шестерка. У меня шестерка! — восторженно закричал Мишка, прихлопнув туза шестеркой.

— Проиграла, — Руфина Эрастовна развела руками. — Экая досада!

Она играла с детьми в «пьяницу» — игру, в которой шестерка имела право побить туза, но никого иного. И всегда умело проигрывала, и столь же умело изображала разочарование, почему дети с огромным удовольствием с нею играли.

— Я опять бабушку побил! — победно кричал Мишка.

Варя шила у окна. Ранний зимний вечер уже вползал в комнату, и уже берегли свечи. Руфина Эрастовна и в этих обстоятельствах находила нечто необыкновенно поэтическое.

— Мы начали сумерничать, как в старину. Знаешь, Варенька, сумерничать — чисто русское явление. Можно побеседовать по душам.

— Пора ужинать, дети, — сказала Варя.

Собирали карты с шумом и смехом, потому что Мишка очень гордился очередной победой. С шумом и выкатились, и смех их долго таял в доме.

— И откуда у него такая жадность? — вздохнула Варя, хотя играли дети всегда «на интерес».

— Он просто любит побеждать. Вылитый дедушка Николай Иванович. Ты натрудишь глаза, Варенька.

— Пока видно. И потом, ведь мы сумерничаем.

— Сумерничаем, — вздохнув, согласилась Руфина Эрастовна. — Знаешь, что такое революция? Это когда пьяная шестерка бьет туза.